В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917 - В. Арамилев

И куда делся прежний гонор и блеск?

Сжавшиеся в комочек, побледневшие, равнодушно глядят на матросов, которые с прибаутками переворачивают пуховики, подушки, перины, извлекают спрятанное оружие, патроны, ручные гранаты.

Некоторые обыски и разоружение воспринимают болезненно, как несмываемое оскорбление, как позор.

Сцена на главной улице.

Высокого, представительного генерала останавливает патруль.

– Ваши документы, генерал?

Надменное лицо с красивым римским носом становится еще надменнее. И полный подчеркнутого презрения жест.

– Извольте, господа солдаты.

Три солдатских головы склоняются над протянутым лоскутком бумаги. Три лба сведено в морщинах.

Прочли.

Возвращают.

– Будьте добры снять оружие, господин генерал.

На лице генерала взрыв негодования.

Нижняя, синяя от бритья челюсть предательски прыгает.

– Оружие? Но у меня нет казенного. Это пожалованное. Я награжден золотым оружием. Если угодно – вот документы, господа…

– Снимайте оружие, генерал. Ваши документы недействительны. У вас грамота царского правительства и правительства Керенского. Они недействительны. Понимаете? Революция не доверяет вам оружия. Извольте снять немедленно и передать его нам, не то…

Три штыка сомкнулись вокруг генерала точно по команде.

Коротким и быстрым движением он обнажил свою фамильную гордость – «золотую саблю», переломил ее через колено, как сосновую лучину, и бросил к ногам онемевших солдат.

– Берите!..

Солдаты опускают штыки. Один бросается поднимать сломанную шашку.

* * *

Могилевские уголовники, пользуясь временным безвластием в городе, начали грабежи, насилия. Ночью вырезали целую еврейскую семью.

Бандитам и грабителям объявили террор.

Всех подозрительных оборванцев арестовали и выгнали за город.

– Идите, куда знаете. Воротитесь в город – к стенке поставим. Вот – бог, вот – порог.

У двух бродяг, с низкими лбами преступников, нашли в карманах награбленные золотые вещи. Вывели бродяг на запасный путь за станцию, пристрелили. Трупы снегом пушистым забросали, чтоб глаза не мозолили.

Порядок в городе восстановился.

* * *

Получили лаконическое сообщение.

«Генерал Корнилов бежал из-под ареста. Текинцы, охранявшие генерала, вместе с ним бежали».

Всех охватило возмущение. Густым хмелем ударила злоба.

Особенно неистовствуют матросы.

У теплушки, где сидел арестованный Духонин, колышется одержимая злобой большая толпа.

В мутной реке серых солдатских шинелей поплавками ныряют черные, перевитые георгиевской лентой, матросские фуражки.

– Корнилов убежал, и этот убежит не сегодня – завтра!

– Даешь сюда Духонина!

– Да-еешь, черт возьми!

– Сами рассудим, здесь на месте!

– Раз-раз и в дамки, ваше превосходительство!..

Часовые у генеральского вагона безмолвствуют, как изваяния.

Напирая на часовых, «активисты» из толпы вызывающе спрашивают:

– Кого охраняете?

– Кто вас поставил мерзнуть на часах у этого гада?

– Тут, може, никакого Духонина нет? Пустой вагон стережете. Генералы – они хитрые. Хитрее кикиморы.

– Открывай вагон, чего там!.. Не убьем, все равно убежит.

Часовые (фронтовики-солдаты нашего батальона) троекратно кричат толпе:

– Разойдись.

Но толпа все увеличивается и напирает. Часовые – наизготовку. Предостерегающе щелкнули затворы. Толпа вздрагивает, отливает на несколько шагов назад.

Летят ругательства.

– Ах, вы, паршивцы эдакие!..

– Вы по своим стрелять, да?

– Золотопогоннику продались?

– Духонинскую шкуру отстаиваете?

– Сколь он вам заплатил?

Ежатся, бледнеют часовые от незаслуженной обиды. Оскорби кто-нибудь другой – на месте смерть. А тут свои. Как стрелять по ним? Такая незадача!

Экзальтированные матросы из толпы отстегивают кобуры наганов, собираясь не то «поиужать», не то «в сам деле» стрелять в несговорчивых часовых.

– Снимайтесь с поста, лешаки лопоухие! Честью… У некоторых просыпается на минутку благоразумие, защищают часовых.

– У них устав. По уставу не могут они Духонина выдать без приказа начальства. Часовой – лицо неприкосновенное. Троньте их – всем амба.

Матросы не уступают.

Пахнет крупным скандалом.

Кто-то бежит на станцию, звонит Н. В. Крыленко.

Фыркая и вздувая снежную пыль, подлетел к вагону защитный мотор главковерха.

Машину вмиг окружили со всех сторон и замерли в настороженном любопытстве.

Главковерх открыл с машины импровизированный митинг.

– Товарищи-солдаты!.. Нехорошее дело затеяли вы. Духонин – враг советов, враг революции, но на самосуд вам я его выдать не могу. Самосуд – это гнусная расправа, от которой с негодованием отвернется всякий честный революционер!

Главковерх говорит так просто и ясно. Голос негромкий, но звучит достаточно отчетливо и проникает в самые дальние ряды.

Слова, отскакивая от машины, булыжником прыгают по головам толпы и действуют отрезвляюще.

– Я завтра же отправлю генерала Духонина в Петроград, где он будет предан революционному суду и, надеюсь, получит по заслугам. Прошу успокоиться к разойтись.

Некоторые присмирели, но горячие головы еще ворчат. Они настаивают на своем. Они и Крыленко верят с оглядкой.

– Сам в золотых погонах. Хоть и говорится: «Курица не птица, прапорщик – не офицер», но все же…

– Откройте вагон! – приказал главковерх караульному начальнику.

Широкая дверь с грохотом скользнула на роликах доотказа.

На самом краю платформы в рамке вагона со скрещенными на груди руками стоит бывший главковерх генерал Духонин.

Сквозь тонкие стенки вагона он слышал все переговоры.

Равнодушно-презрительным взглядом загнанного борзыми, соструненного охотниками волка оглядывает беспокойно мечущихся солдат и матросов.

Толпа опять наддала поближе к вагону. Сотни раскаленных тупым солдатским гневом зрачков впиваются в молчаливую генеральскую фигуру.

И в наступившей тишине, точно птица, вспорхнул удивленный возглас матроса:

– Молодой какой кровопивец, а уж генерал! Выслужился, гад!..