Брейгель - Клод-Анри Роке

Или так: это Иоанн; он сидит на стуле с высокой спинкой, как если бы внезапно, после долгого бдения у постели умирающей, его одолел сон; он соединил руки поверх плаща, которым прикрыт, и его дорожный мешок соскользнул на землю. Но как может быть, что он остался таким молодым, тогда как другие апостолы успели стать стариками? Если он держится в стороне — а должен был быть ближе всех к кровати, на которой мать Господа уже принимает в руки церковную свечу и смотрит на поставленное перед ней распятие, — значит, он находится в другом месте, в другом времени. Он не присутствует в этой комнате реально. Он в своем духе видит этот час, когда душа Марии расстается с телом. Этот образ — его видение. Вот почему у края кровати (рядом с занавесью и сундучком с маслом для последнего помазания) стоит на коленях монах из будущего, христианин наших дней, держа в руке маленький, еще беззвучный колокольчик, который вскоре возвестит начало погребальной церемонии. Вот почему женщины и мужчины, которые теснятся в затененной глубине комнаты, вне круга апостолов, — быть может, вовсе не жители Иерусалима, а мы сами; мы, обреченные на неизбежную смерть и верующие в Воскресение Христово.

На «Успении Богородицы» проставлена плохо различимая дата. Брейгель написал эту картину для своего друга Абрахама Ортелия, географа. Кажется, те немногие случаи, когда он работал в такой манере — в технике гризайль, используя минимум красок, смешивая тени и свет, — были не столько занятиями живописью, сколько молитвой. Кажется, такие картины рождались в сокровенных глубинах его души и он находил их, как Иоанн свои видения, устремив взгляд в собственное сердце, где сияла Книга и перед ней горел огонек свечи.

Очень может быть, что Ортелий заказал другу это «Успение Богородицы» как раз к тому празднику 15 августа 1565 года, о котором рассказывалось выше. Возможно, Ортелий уже задумывался о своей смерти и хотел иметь этот образ перед глазами каждый вечер, когда произносил слова «ныне и в час нашей смерти»; произносил, представляя себе миг, когда два эти момента соединятся в одно на обочине дороги Времени — подобно тому, как встречаются два пешехода, которые шли навстречу друг другу, или как соединяются в молитвенном жесте наши руки.

По просьбе Ортелия была напечатана в нескольких экземплярах гравюра с этой картины; оттиски он подарил друзьям. Внизу гравюры помещались латинские стихи, возможно, сочиненные им самим: «Дева, когда ты обретешь нетленное царство Сына твоего, сколь дивное ликование наполнит твое сердце! Что могло бы обрадовать тебя больше, нежели вознесение из земной темницы к столь желанному горнему храму? Но когда ты покинешь святое собрание тех, для кого была опорой, какая великая печаль охватит тебя! Печальные и радостные одновременно, стояли вокруг тебя, отходящей, и твои благочестивые близкие. Чего еще могли бы они пожелать для тебя, если не твоего царствия, и что могло опечалить их больше, нежели утрата возможности лицезреть тебя? Эта картина, созданная мастером, учит нас на примере праведных тому, как — с радостью — нести свою боль».

Маленький Питер кажется таким смышленым, когда сидит в мастерской отца, на скамеечке, поставленной здесь специально для него. Запомнит ли он этот сероватый пасмурный день и воркующих на крыше голубей? Ему три года. Он жует бутерброд, намазанный вареньем. Когда покончит с ним, вернется к листу бумаги, на котором рисует карандашом или кисточкой, как его отец и бабушка; а может, станет раскрашивать гравюру. Запомнит ли он эту картину, рождающуюся на его глазах, — сказку, которую не слушают, а рассматривают? К стволу дерева приделана, как к подставке, кольцеобразная столешница; она немножко наклонена вперед, но не настолько, чтобы кувшины или тарелки соскальзывали вниз. У подножия дерева спят блаженным сном: школяр, подложивший под голову чистые листы бумаги (рядом с ними лежит и книга); крестьянин с цепом; солдат с длинным турнирным копьем. Школяр, в белой рубахе и охряно-красных шоссах,[124] растянулся на своем подбитом мехом плаще. Крестьянин довольствуется простой одеждой жнеца. Солдат, чья латная рукавица валяется рядом в траве, облачен в кюлоты[125] темно-красного цвета (с черными поперечными полосами); почти такого же цвета и подушка, на которой покоится его голова. Земля медленно поворачивается, и три персонажа вместе с ней — как фигурки на карусели, как лотерейное колесо. Они нисколько не беспокоятся ни о погоде и видах на урожай, ни об арене для ристалищ, ни о пюпитре и перьях. Они спят, дремлют или просто отдыхают, грезят, устремив мечтательный взгляд в облака. Они спят в мире и покое — вокруг дерева, на буйно разросшейся траве. Когда они проснутся от нежных звуков музыки, им достаточно будет открыть рот, зевнуть — и на столе снова появится множество вкусных блюд. Они спят. Их тела образуют приятную для глаз гирлянду. Их укачивает легкий ветерок сиесты. Сама земля служит им мягкой постелью. Поверхность грунта скорее бережно поддерживает их, как вода — отдыхающих пловцов, нежели испытывает давление их веса. Тарелка с едой на постеленной прямо на земле белой скатерти приготовлена для четвертого гостя. Мимо «кактуса», целиком состоящего из золотистых булок, пробегает поросенок — уже зажаренный, с кухонным ножом, заткнутым за пояс. По траве семенит на маленьких ножках яйцо, сваренное всмятку, с предусмотрительно воткнутой в него ложечкой. Некий кавалер, устроившийся под навесом, который сплошь усеян сладкими пирогами, глотает жареного жаворонка — лакомая птичка свалилась ему в рот прямо с неба. Так и живут в Стране лентяев: незаметно переходя от отдыха к подкреплению сил и от подкрепления сил — к отдыху.

Питер Младший на всю жизнь сохранит чувство близости с отцом, хотя в реальности сможет общаться с ним очень недолго. Только ли ради заработка он станет копиистом картин отца,[126] возьмет себе в помощь дюжину учеников и будет тиражировать пейзажи с конькобежцами, крестьянские свадьбы и сцены ярмарочных гуляний? Когда я вижу его в своем воображении, мне представляется, что он делает это, движимый любовью к отцу. Он счастлив, что благодаря ему, Брейгелю Младшему, работы отца — отражения этих работ — распространяются по всей Европе. Он ищет отца, которого едва успел узнать, в созданных отцом картинах. Он видит то, что видел его отец. Его рука повторяет путь отцовской руки. Порой у него возникает чувство, что отец смотрит на него, когда он, сын, воспроизводит контур дерева, тщательно прорисовывает листву, подбирает нужную краску, чтобы изобразить суп в миске у крестьянки. Живопись отца стала для него страной, где ему знакома каждая травинка. Он точно знает — знают его глаза и рука, — как именно пальцы жнеца касаются красной подушки, на которой покоится голова солдата; он проследил за волнистым изгибом подушки и насладился единой плавной линией, образованной ее краем и ногой заснувшего; он радуется тому, как белизна рубахи школяра находит отзвук в белизне бумаги, которую тот подложил себе под голову, и как это белое обрамление подчеркивает блаженную расслабленность лица. Он знает наизусть фактуру этой картины, как комедиант знает текст своей роли и всей пьесы, восхищаясь больше, чем любой зритель, игрой рифм, сложным переплетением реплик, логичностью переходов от одного эпизода к другому, перекличкой ассоциаций. Не менее хорошо, чем эту картину, он знает всю страну, придуманную его отцом. Он — неутомимый исследователь, который путешествует по этой стране и составляет ее географическое описание. Если бы мы могли собрать и соединить образы наших сновидений, наших грез, наших кошмаров, какая необыкновенная, не похожая на серую повседневность жизнь предстала бы перед нашими глазами! Некоторые художники были наделены этим благодатным даром. Получил его и Питер Брейгель Старший.