Жизнь этого парня  - Тобиас Вулф

После того как я уехал на восток страны в школу, мать нашла работу в Вашингтоне. Во время рождественских каникул Дуайт потащился за ней туда и пытался задушить ее в лобби здания, где была наша квартира. В последний момент, перед тем как потерять сознание, она врезала ему коленом по яйцам. Он вскрикнул и отпустил ее. Затем схватил ее кошелек и сбежал. Пока все это происходило, я сидел в нашей комнате, вяло прикидываясь, что читаю «Гаваи» и думая, что странные звуки, которые я слышал вдалеке, – это кошки. Район, где мы жили, был не самым благонадежным, и у меня сформировалась привычка приписывать все звуки нечеловеческому происхождению.

Когда моя мать, спотыкаясь, поднялась по лестнице и рассказала, что произошло, я, не раздумывая, сорвался и помчался по улице, где был тут же схвачен за ворот переодетым в штатское полицейским, который подозревал меня в каком-то другом преступлении. К тому времени, как я добрался домой, Дуайт уже был арестован. Он стоял у подъезда вместе с моей матерью и двумя полицейскими, уставившись в землю, фары полицейской машины отбрасывали отсветы на его лицо.

– Ублюдок, – сказал я, но произнес это почти добродушно, сознавая неискренность своих слов. Я понимал, что человек попал в беду, и не пытался ничего с этим сделать.

Дуайт поднял голову. Он выглядел смущенно, будто не узнавал меня. Он снова опустил голову. Его курчавые волосы блестели от тающих снежинок. Это был последний раз, когда я видел его. Мать получила приказ о прекращении противоправных действий, и полиция посадила его на автобус до Сиэтла на следующее утро.

У меня неважно шли дела в Хилле. Могло ли быть иначе? Я ничего не знал. Мое невежество было столь глубоко, что весь урок я мог провести, не поняв ничего из того, что говорил учитель. Учителя полагали, что я ленив, кроме преподавателя по английскому, который видел, что я люблю книги, но не умею ничего сказать о них помимо того, чему научился у своего брата. Этот человек относился ко мне по-дружески. Он занимался со мной, брал в некоторые пьесы, которые сам ставил, и предполагал, что его доброта иногда дает толчок к развитию. Но большинство учителей были просто разочарованы. Меня пугало собственное бессилие, когда другие столького от меня ждали. И чтобы скрыть свой страх, я стал одним из дикарей школы – пьяницей, курильщиком. Устраивал показательные выступления и делал разные глупости вместе с Болдуином, Шипли и мисс Файн. Но это уже другая история.

Если бы я работал усердно, я мог бы оставаться на плаву. Как только я расслабился, стал проваливаться в бездну. Когда почувствовал, что вот-вот достигну дна, я запаниковал и натворил всяких дикостей, которые создали мне проблемы. Мой дисциплинарный счет был почти всегда самым высоким в классе. В то время как мальчики вокруг меня кланялись во время церковной службы, я молился как мусульманин. Молился о том, чтобы как-то подняться снова, чтобы я смог остаться в этом месте, которое втайне горячо любил.

Школа терпела, но не бесконечно. В последний год я спустил все деньги, и меня попросили покинуть школу. Мать встретила меня с поезда и повела в бар, заполненный мужчинами в пиджаках Неру, где позволила немного выпить, хотя это и было запрещено. Она хотела, чтобы я знал, что она не сходит с ума по поводу чего бы то ни было, что я продержался дольше, чем она вообще могла себе представить. У нее было праздничное настроение, она получила хорошую работу в церкви на другой стороне улицы от Белого дома.

– У меня вид из окна красивее, чем у Кеннеди, – сказала она мне.

Моего лучшего друга выкинули из школы несколько недель спустя после меня, и мы оба пребывали в ярости. Я истощил себя этим гневом. А потом пошел в армию. Я сделал это с чувством облегчения и возвращения на родину. Было здорово снова обрести себя в простой и понятной жизни среди формы, рангов и оружия. Мне казалось, когда я попал туда, что это то самое место, где я был всегда, с самого начала, и где я все еще могу спастись. Все, что мне было нужно, это война.

Будьте осторожны со своими молитвами.

Когда мы молоды, полны сил и еще совсем неопытны, мы верим, что наши мечты сбудутся, что мир устроен так, чтобы действовать в наших самых важных интересах, и что падения и смерть это для тех, кто легко сдается, для трусов. Мы живем в невинной и ужасающей уверенности, что отличаемся от всех людей, когда-либо рожденных. И имеем особую установку, на основании которой нам позволено оставаться вечно молодыми.

Эта уверенность вспыхивает очень ярко в определенные моменты. Она озарила меня, когда Чак и я покинули Сиэтл и отправились в долгий путь домой. Я только что избавился от кучи краденого хлама. Мой бумажник был полон баксов, которые я мог бы проиграть в карты за одну ночь, но которые, я верил, помогут мне продержаться несколько месяцев. Через пару недель я двину в Калифорнию, чтобы быть с моим отцом и братом. Вскоре после того, как я поселюсь там, моя мать присоединится к нам. Мы будем все вместе снова, как и предполагали.

И когда лето закончится, я поеду на восток в элитную школу, где буду получать хорошие отметки, возглавлять команду по плаванию и меня пригласят в великий мир, что было моим горячим желанием и правом. В этом мире не было ничего невозможного, чего я не мог бы для себя представить. В этом мире единственной задачей было сделать выбор.

Чак тоже чувствовал себя хорошо. В его багажнике не было оружия. Он избежал участи жениться на Тине Флуд, спасся от тюрьмы, а скоро покинет и меня. Мы больше не были друзьями, но у нас обоих были поводы для радости, и это помогало нам представлять, что мы друзья. Мы пели вместе с радио и делили бутылку «Кэнэдиан Клаб», которую Чак возил с собой. Диджей играл песни двух-трехлетней давности, песни, которые уже заставляли нас чувствовать ностальгию. Чем дальше мы отъезжали от Сиэтла, тем громче пели. И все-таки мы были провинциалами, а для простаков вроде нас весь смысл поездки в город – это тот момент, когда его покидаешь, момент, когда он закрывается за спиной как капкан со слишком поздно спущенной пружиной.

Ночь стояла туманная. Луны не было. Окна фермерского дома горели мягким, словно масляным, светом, как будто находились под водой. Мы проделали путь от фермы до леса, взяли курс по реке и вдоль берега направились в горы. Я смотрел на деревню, которую мы проезжали, надменно, допуская в себя слабые проблески любви к тому, что, как я думал, безуспешно пыталось удержать меня. Я не понимал тогда, что слово дом будет навсегда связано у меня с этим местом.

Воздух становился чище и холоднее по мере того, как мы взбирались. Повороты следовали один за другим, когда дорога змейкой тянулась вдоль реки, повторяя ее излучины. Теперь мы могли разглядеть тонкую серебряную луну, качающуюся над головой между черными макушками деревьев. Чак не мог настроить радиостанцию. Наконец он выключил радио, и мы какое-то время орали песни Бадди Холли. Когда мы устали горланить песни, мы взялись за гимны. Сначала мы исполнили I Walk to The Garden Alone и The Old Rugged Cross и несколько других спокойных песен, просто чтобы войти в нужное состояние. Мы пели их с почтением и громко, раскачиваясь из стороны в сторону и опуская плечи в противовес. Между гимнами мы пили из бутылки. Наши голоса были сильны. Эта была славная ночь для пения, и мы пели обо всем, чего были достойны, как будто впереди не было больше никаких препятствий.