Изгнание из рая - Елена Благова

– …либо – убиваешь… предаешь… смеешься над Богом… над своим Богом смеешься!.. и становишься сам – Богом, Царем, князем, принцем, владыкой, у тебя все есть, все лучшее к твоим услугам, тебя боятся и уважают, с тобой считаются, ты пользуешься благами жизни, ты… живешь!.. Ты живешь так, как, по идее, Котя, и должен жить каждый человек!.. а живут – избранные… избранные!.. А ты, Котя… а я… избранный – или каждый?!.. Кто мы такие для себя?!.. А для Бога?!.. Или… Ему – все равно?!..

Он кричал на пустынной ночной площади, разбросив руки безумным крестом. Котя стоял, упрятав лицо в воротник. По его скулам катились и тут же замерзали на морозе слезы, превращаясь в соленые ледышки.

… … …

Поездка в Ипатьевский монастырь не прошла даром для обоих. Оболенский понял Митю лучше и глубже. Митя открыл для себя неведомое пространство жизни души, Духа – то, что, ему казалось, он навсегда утерял с тех пор, как пошел вместе с Варежкой на то давнее дохлое и мокрое дело. Они слонялись по Москве; Котя увлеченно рассказывал ему историю старых знаменитых и неприметных зданий, жизнеописанья великих зодчих – от Бармы Постника до Щусева; Митя то и дело просил завести его то в один, то в другой московский храм – так они облазили все знаменитые церкви, и церковь Космы и Дамиана, и церковь Иоанна Богослова, и Елоховский кафедральный собор, где стояли Всенощное бдение, и веселую церковь в Сокольниках, и церковь у Пимена, что на «Новослободской», и Измайловский храм, и церковь Вознесенья, что рядом с Консерваторией, побывали и в Новодевичьем монастыре, и в Донском, и на Сретенье стояли службу в Богоявленском соборе, и Митя приобщился тайн, чудес, аромата и прелести старой храмовой Москвы, окунувшись в жизнь, сокрытую от него и сейчас с такой живой силой, яркостью, громкостью и тишиной явленную ему. Зачем послан ему Котя?.. Он не знал еще. Он таскался за ним по церквам и монастырям и думал насмешливо: ну, таскай, таскай меня, авось я просвещусь, буду хоть похож на русского человека, а то в России живу, а… Что «а», он не додумывал. Он успокаивал сам себя. Он затепливал в храмах тонкие медовые свечки, крестился, и рука ото лба и груди уже все легче шла к плечам, уже без обрыва сердца в пустоту, без страха. Но, приходя в одинокий дом, в свой запущенный грязный особняк, уставленный пустыми бутылками и тарелками с засохшей пищей – раздольем для мышей, он мрачно окидывал все циничным взором и думал: пора кончать это романтическое безделье, надо позвонить Эмилю, надо приниматься за дело. Дела не ждут. Ты забросил дела. Ты хорошо начал, Митя, но ты плохо кончишь.

«Это ты, мой мальчик?.. – ворковала в трубку Лора, и он понимал – она опять заманивает его, она ждет его, она будет рада, если он придет. – А Папы нет… Бойцовский увез его в Питер, там какая-то кровавая история с питерским новым банком, их партнером… укокошили генерального директора, прямо в собственной машине… Эмиль дождется… всех нас ждет плохой конец, мальчик!.. так давай не будем терять времени, а-а?!..» Ее хищный, похожий на рычанье дикой кошки смех обволакивал Митю, опутывал сетью. Он выдавливал: «Позвоню через неделю», – кидал трубку на рычаги. И когда приходил Котя Оболенский, краснощекий с мороза, веселый, счастливый, вынимал из-за пазухи завернутую в вощеную бумагу красную рыбу – дорогой гостинец!.. – или пакетик ореховых трубочек, дороже этой красной рыбы и этих ореховых трубочек для Мити не было яств на свете. Он забыл, что такое чистая радость. Котя дарил ее ему. И ему было страшно потерять радость, хоть он и смеялся над собой, хоть и подначивал себя: я же художник, мне же нужен бред, увлеченье, фетиш, да, я купился на красивое мерцанье свечек в церкви, на богословские разговоры, на обаянье старины… на все русское, забытое, древнее… на запах древних книг, заляпанных воском, в медных застежках… бываху, бяху… не лепо ли ны бяшете… ха, может, я картину из русской жизни в недалеком будущем напишу… Краски сохли, наполовину выдавленные из тюбиков. Кисти мокли в банке в отхожем месте. Какой он художник. У него просто есть счет в приличном банке. И миллионы долларов на счету. И налоговая полиция может в любой момент его прижучить. Да не прижучит. Потому что он – сын Эмиля Дьяконова, ma parole, fuck you.

А Котя все больше, все дольше говорил с ним, откровенничал, погружал его все глубже в то, чем сам жил – в то святое, чем он дышал, чему посвящал себя, уповая на то, что путь, избранный им, – путь настоящий. «Я есмь Путь, и Истина, и Жизнь», – повторял он Мите тихо, будто бы внушая ему, будто бы впечатывая горячие слова навек клеймом в кожу, в душу, в боль. И Котя проболтался. Он просто поделился с Митей тем, чем не должен был бы с ним делиться; Котя видел, что Митя на распутье, что он стоит, качаясь, на острие, на канате, на колокольной высоте, что он может в любой миг опять сорваться туда, откуда Котя его так упрямо, перекрестясь, тащил, – и все-таки Котя Оболенский выболтал тайну.

Константин Оболенский открыл Дмитрию Морозову тайну Пути.

Он говорил об этом Мите корявыми, тайными словами.

Видишь ли, есть другой Путь. И я на него вступил. Среди вас, богатых, власть предержащих, есть тоже люди. Они объединились. Да, это партия. Тайная партия. О ней никто не знает. Да, не только в Москве и Питере. И в других городах тоже. Всем надоела вечная Зимняя Война, что все идет и идет. Мы в кольце огня гибельного. И мы, правые… Вы – правые?! Да, мы правые, потому что мы – правы. Кто вы?.. Мы – монархисты. Мы тайное общество. Мы сердце России. Россия всегда была чревата тайными обществами. Мы не погрешили против традиции. Мы сделаем так, что в России будет новый переворот. Настоящий. Мы повернем рычаг времени. Река, вывернутая жестокой плотиной из берегов, отклонившая стрежень, вновь войдет в великое старое, высохшее русло. Время зарастит рану. Мы забинтуем ее. Мы возложим корону на нового русского Царя. Вы – сумасшедшие!.. Мы – свидетели.

Оболенский говорил, задыхаясь, сбиваясь. Он волновался, будто говорил речь на Красной площади. Митя слушал, запоминая каждое слово. Когда Котя закончил, насатала такая тишина, как в церкви.

«Ты можешь смеяться над жаждой вернуть Царя…»

«Я ни над чем не смеюсь. Мне тебя жалко, Котя. Ты же знаешь, что это невозможно. Что мир давным-давно другой. Зачем же вы в это играете?.. – Митя говорил строго и печально, как старший с младшим. – Ведь это не игра. Жизнь – это не игра. Ведь история еще не умерла. История продолжается. А вы хотите… поставить историю с ног на голову?.. и поглядеть, как она будет дрыгать ножонками, уже и так изрядно испачканными в крови?.. Или вы хотите убить историю… и родить ее вновь?.. Как будто ничего и не было?.. Династия Рюриовичей… династия Романовых… династия… Оболенских?..»

Котя, сидевший за кухонным столом в особняке у Мити в Гранатном, сжал в пальцах ножку хрустальной рюмки. Наклонил лысеющую голову. Волосы светлым пухом вздулись вокруг изморщенного лба.

«Я не пытаюсь взойти на трон, Митя. Я не настолько самолюбив и тщеславен. Хотя мой род велик и славен и ничем не хуже других княжеских родов. Все будет не так, как в семнадцатом веке, когда на трон сажали мальчика Мишу Романова. Все будет иначе. Но будет. Ты знай это. Я тебе это сказал потому… – он сам налил себе из бутылки водку в остро-граненую рюмку, поглядел печально, как одинокая птица, как старая мудрая сова на ветке зимнего дерева, – что люблю тебя, Митя».