Жизнь удалась - Андрей Рубанов

Выпили по коктейльчику. Марина скупо рассказала подруге про город Захаров. Бледная Надя ахала, пыталась утешать. Марина не слушала, слова – и чужие, и собственные – доносились до нее через два на третье. Правда, после нескольких подряд «Маргарит» немного отпустило.

– Что будешь делать? – спросила подруга.

– Не знаю. Ждать буду.

– Его найдут.

– Надеюсь. А не найдут – что-нибудь придумаю.

– Ты сама не своя. Что значит «не найдут»? Найдут!

– Работать пойду. Наверное.

– Работать? Зачем?

– А жить на что?

– У тебя совсем ноль, да? В смысле денег?

Марина отмахнулась жестом уверенной барыни.

– Пару месяцев продержусь.

– А дальше?

– Не знаю. Ничего я не знаю…

Она слукавила. Не хватало еще рассказывать подруге о своих деньгах.

О своих деньгах не следует ничего никому рассказывать, а подругам – особенно.

Свои деньги она пересчитала еще вчера. Наличными вышло почти четыре с половиной тысячи долларов и еще семь тысяч евро (копила на поездку в Милан), ну и сколько-то рублей. Кто их считает, эти рубли? Плюс две кредитки, на каждой по пять тысяч долларов. Еще имелись две норковые шубы, одну брали за восемь тысяч, вторую за одиннадцать, обе дарил Матвей на годовщины свадьбы. В подземном гараже под домом стояла машина, не самая плохая, просторная, полноприводная, с кондиционером, летом прохладно, зимой безопасно – ее в любой момент можно продать минимум за двадцать. Самое место в упомянутом гараже покупали на заре нулевых годов за семь тысяч, теперь оно оценивалось примерно в тридцать. Надо бы узнать реальную цену, да только откуда взять силы? Дальше – основное, главнейшее и дорогостоящее: сама квартира. Четыре комнаты, на восемнадцатом этаже, в высотке, улучшенной планировки, со всеми удобствами.

Хоть так считай, хоть эдак – а Марина не оставалась внакладе. И голодная смерть ей не грозила в ближайшие лет пятнадцать. И на работу идти ради куска хлеба ей не стоило. Но также не стоило и афишировать свои капиталы даже перед лучшей и единственной подругой.

Опрокинули еще по коктейльчику.

– Плохо мне, – сказала Марина. – Плохо, грустно и страшно.

Она неожиданно заметила, что колготки подруги заштопаны – в самом низу, у пальцев. Сидели на креслах по-девчоночьи, поджав коленки, – вот и бросилось в глаза.

Марине стало жалко всех женщин на белом свете, сколько их есть, и она захотела заплакать, но не стала, потому что уже плакала час назад – хватит на сегодня…

– Ты еще не старуха, – угадав все ее мысли, произнесла Надя, – что-нибудь придумаешь.

– Что? – крикнула Марина. – Что придумаю? Распродам это все? Перееду с Профсоюзной в Бибирево? Буду ездить на метро? И втирать в рожу «Орифлейм»?

– Ничего страшного, – сухо произнесла Надюха. – Ты сильная. Надо будет – и поездишь, и вотрешь…

– Нет, – возразила Марина, чувствуя сладкий хмель в тяжелой, не совсем проснувшейся еще голове, – мне это не надо.

– Мне тоже этого не было надо, – тихо сказала Надюха и поджала губы, – а вот втираю до сих пор. И езжу. И ничего.

– Вон твое «ничего», – горько улыбнулась Марина, указав глазами на небрежный шов на колготках подружки, но тут же пожалела.

Нельзя, девчонки, попрекать подружку заштопанными колготками. Грешно.

Но подружка – верная, единственная – хоть и обиделась страшно, но не стала затевать ссоры.

За это я тебя и люблю, дорогая, подумала Марина, мучаясь мгновенным раскаянием, а потом решила, что просто подумать – мало.

– Извини, – сказала она. – Я тебя люблю.

– Ничего…

– Я не хотела. Прости.

– Устала ты, мать. Нервы подводят.

– Я четвертую ночь не сплю. Не могу. Вспоминаю и думаю.

– Что вспоминаешь?

– Все, – мрачно сказала Марина. – Чувствую – должна что-то вспомнить. Вчера, например, девяносто восьмой год в голову лез. Был такой день… Дефолт… Как сейчас перед глазами… Приехала к Матвееву в офис, а в кабинете его сидит кто-то маленький, лысый, тощий… Знаешь, бывают люди – великан, морда кирпичом, а посмотришь на такого – и хохотать хочется. А есть маленькие, плюгавенькие, кажется – соплей перешибешь, но вглядишься внимательно – и кровь в жилах стынет. Сидит этот маленький, с Матвеевым шутит. А я вижу – он не шутить приехал, а принюхаться. Мне улыбнулся, а глазами изнасиловал. Чуть зубами не заскрипел. Я еще, дура, юбку короткую надела… И сидела в этой юбке под его взглядом… Колени сжимала аж до судорог…

– И что это был за маленький и лысый?

– Не знаю. Матвей познакомил, а я забыла. Имя какое-то особенное… Кирилл, вот. Я его потом никогда больше не видела. А сейчас вспоминаю все, что могу, – и вот этот Кирилл выскочил. Жуткий он был, этот лысый Кирилл. Скользкий. Мерзкий. Десять лет прошло, а вспомнила его – меня затрясло… Теперь эта рожа у меня все время перед глазами стоит…

Надюха критически склонила набок голову.

– Четыре ночи не спать – так у тебя, мать, крыша совсем поедет. Какие угодно рожи померещатся.

– Он такой вежливый был, – Марина смотрела в пустоту. – Голос тихий. А зависть прямо из-под него течет. Самые завистливые – они же знают про себя, что они такие. И маскируются под нормальных. Вида не подают. Вот этот лысый как раз такой и был…

– Случайный человек тебе на глаза попался, а теперь ты себя накрутила, бог знает чего напридумывала…

– Это был день дефолта! – яростно, но вполголоса произнесла Марина. – Весь город с ума сошел! Все резко друг другу задолжали! В такие дни случайные люди не приходят. А приходят самые важные люди. Я тогда специально в офис к Матвееву поехала. Поддержать и успокоить. Редко ездила, очень. А тут поехала. Он тогда только-только свой магазин открыл…

– Помню, – сказала Надя. – «Вина и коньяки». На Кутузовском. Я была на презентации. Он его потом продал, да?

– Продал. Не смог раскрутить.

– Слушай, подружка. Успокойся. Я сейчас убегу, мне сегодня в ночь работать, а ты ляг и поспи. Десять лет прошло, с тех пор как ты маленького лысого урода видела, – где он теперь? Зачем он? Возле твоего Матвеева таких небось сто человек крутилось и крутится…

– Это один из них, – прошептала Марина.

– Из них?

– Из тех, кто вокруг нас кругами ходит…

– У меня мексидол с собой есть. Три таблетки сразу выпей – и спать…

– …и зубами щелкают! От зависти. Слюну пускают. Ты, Надюха, небогатая, тебе не понять… И Матвеев не понимал. Несмотря на всю его осторожность. Понимал, но не до конца. Он думал, что за железными дверями ему безопасно будет. Закрыл замок – и нормально. А тех, кто на него глаз положил и момента ждет, чтоб прыгнуть и сожрать, – таких он не видел и не чувствовал… А я – чувствовала! Тот лысый как раз такой. Людоед. Годами будет выжидать момента. Из пыльного угла наблюдать. А потом – прыгнет и сожрет. Ты говоришь – я перенервничала, всякая дрянь в голову лезет… Нет, Надюха. Матвеев принадлежит мне. С руками и ногами. И с деньгами тоже. Он мой. Что мое – то мое. А тот лысый вел себя так, словно Матвеев принадлежит не мне, а ему! И меня это задело. Мне чужого не надо, ты же знаешь, но своего я из рук не выпущу… Если кто-то хочет забрать у меня мое – я кожей чувствую…