На кресах всходних - Михаил Попов

Решение пришло неожиданно, решение, можно сказать, дурацкое, но другого не нашлось, а потом сразу же Мирон понял, что все не так уж и глупо. Расплата.

— Раздевайся.

— Да ты чего?!

— Перестань ты чевокать. Раздевайся, а то убью!

Вид Мирону удалось сохранить, и Михась поверил, что раздеваться надо, в этом какой-то выход, это не для расстрела. Снял сначала шапку, потом пальто, пиджак, сапоги, портки, все время неотрывно глядя в глаза Мирону, словно это была страховка от выстрела.

— Плыви.

— А?

— На тот берег.

Про то, что вода ледяная, что течение здесь и про другое, что можно было бы сказать, Михась заикаться не стал. Безмолвно подрагивая, прошел по утоптанному снегу к воде. Вошел по щиколотки.

— Ну!

Чара речка не широкая, при решительности и скорости в пять-шесть взмахов саженками ее можно было перемахнуть. Михась бился чуть дольше. Зажмурился — и напшуд! Но вот он и у берега. Крутой тот берег, не выбраться, ноги съезжают, догадался вдоль него, цепляясь за дерн, добраться до опоры мостовой и по набитым перекладинам вылез на берег.

Мирон уже был там. Винтовка уже на плече.

— Иди оденься.

Иван Иванович дремал, вытянул ноги под стол, запрокинул голову. Рот распахнулся сам. Храп был густ, вырастал из горла, как некое растение — казалось, вот-вот, и его можно будет увидеть.

Витольд Ромуальдович вошел с улицы не отряхнувшись, с пеленой свежего снега на голове и на плечах. Потопал ногами, обмахнулся шапкой.

Храп стих. Голова медленно возвращалась в вертикальное положение.

— А-а, — губы расплылись в сонной улыбке.

Витольд Ромуальдович подошел к столу и сел без приглашения на табурет.

— Я уже Мирону сказал, серьезно сказал: ты гляди, парень!

— Я не затем, Иван Иванович, с Сахонем я сам разберусь.

Начальник порядка недовольно приосанился: это как то есть?

— У меня к тебе предложение.

— Какое?

— Тебе подойдет.

В комнату вошла Грипка, неся в одной руке штоф и два стакана, в другой — глиняную миску с мочеными яблоками. Знака ей специального от хозяина не было, вышколилась, значит.

— Ну, говори.

— Помочь тебе хочу. Видел, как колотишься с реквизициями, «лист» твой плохо исполняется.

— Да кое-как справляемся.

— Плохо. Долго. Со скандалами. Воины твои ходят как лишенцы, крепкая баба так и со двора выгонит.

— Ну уж!

— Зачем ты таких взял — твое дело.

— Мое, мое.

— Избавлю тебя от хлопот. Будешь отдавать список мне, а я уж все сразу и вовремя. Я ведь знаю, где у кого что припрятано.

Гапан заулыбался:

— Так ты что, в старосты решил?

— Не знаю, как это у вас называется.

— Так и называется — староста. Будешь служить великой Германии.

Видя, что гость поморщился в ответ на формальные слова, Иван Иванович крякнул тихонько — вот, мол, ты каков!

— Я тебе скажу: конечно, да, Ромуальдыч. Таким манером у меня закрывается весь ваш конец — Порхневичи. Строд в Новосадах, а ты… Только мое слово не последнее. Начальнику жандармерии в Кореличи напишу.

— Напиши.

— А Михася давай к нам до кучи, у меня места еще есть. По порядку, я на сто поселян могу одного хлопца взять на службу порядка.

Витольд Ромуальдович отрицательно покачал головой:

— Он мне и так будет пособлять.

Ага, ага, про себя просчитывал Иван Иванович. Зачем-то такая хитрая расстановка нужна этому волку. Пускай. Потом рассмотрим, что за мысль.

— Все, выпьем на закрепление, и я беру бумагу.

— Ты сразу бери бумагу. Выпьем еще как-нибудь.

Иван Иванович одобрительно хмыкнул:

— Трезвая голова — умная голова.

— Ну, я пойду. договорились?

Гапан покряхтел: как то есть «пойду»? Имеются вопросы.

— А вот Кивляк, он же жучара, он же схоронил все в лесу, и нет у него, говорит, ничего. Ведь врет.

— Мне не соврет. — Витольд твердо и спокойно смотрел в опухшее лицо Гапана, и тот чувствовал себя не совсем на высоте.

— Это да, это я понимаю, это хорошо.

— Теперь все?

Начальник полиции задумчиво воткнул нож в моченое яблоко:

— Там еще это, Лелевич, он как — сам по себе или что?

Витольд ответил все тем же ровным, уверенным тоном:

— Лелевич и семейство все его от меня. Пусть осваивается. За него с Кивляка пока получим. Или еще подумаем откуда. К Лелевичу на дальний его млын почти и не возят ничего. Особенно сейчас.

— А он не запартизанит? Я слыхал, где-то под Ошмянами, что ли, поляки засели, отряды в лесу.

— Лелевичи партизаны? — Витольд Ромуальдович улыбнулся. — Про польских партизан я только сейчас от тебя услыхал. Красные партизаны — это да, стали заводиться то там, то там.

Иван Иванович тоже улыбнулся, но с неожиданной жесткостью:

— Не все ты слыхал, бывают и еврейские партизаны. Про Лелевичей тебе поверю. Только поляки — они ведь… поляки.

— Ты намекаешь, что я в костел похаживал?

Гапан вертикально поставил ладони: ни Боже мой, уважаемый!

Витольд Ромуальдович, не говоря более ни слова, встал, надел шапку и вышел в бесшумный, абсолютно вертикальный снегопад.

Иван Иванович довольно долго матерился себе под нос. Потом налил чарку, закинул в рот. Покрутил у рта яблоко, закусывать не стал. Никак не мог решить — удачно он поговорил или все же в ущерб себе.

Посмотрим.

В Пуще было замечено какое-то шевеление, люди смутные мелькнули, постреляли, но далеко, у Сынковичей. Кто — неизвестно, и всего один раз, только обер-лейтенант вдруг занервничал и велел переселить поближе во Дворец и обоих своих охранников, и всю полицайскую силу. Пока Сивенков открыл им комнатенку в дальнем флигеле, где раньше фельдшер жил. Мигом Григорий с Сенькой сколотили три топчана, притащили затхлые одеяла, железную печку поставили в угол, трубу вывели в окно.

Дверь в дверь с новой «казармой» была каморка полненькой тихой старушки. По тому, как обращался с ней Григорий, немцы сделали вывод, что бабка не совсем в себе. Главное — не мешает, молча встанет утром — и в прачечную, что устроили в тылу конюшни. А когда нет работы, сидит у темного окошка и пялится на снег. «Гэта яна?» — поинтересовался Касперович у Григория, тот нехорошо ухмыльнулся, показывая острые, как бы заточенные зубы. «Яна, яна», — и сообщил, между прочим, что баба безотказная. «Стара ж», — резонно заметил Гунькевич. Григорий сказал, что чепуха, отвернешь, мол, головой в угол, и не видать, что бабка, а «мясо крепкое». Присутствовавший при разговоре Мирон вышел — противно было слушать поганые сивенковские воспоминания, как, будучи еще совсем хлопчуками, Григорий с братом прибегали сюда к молчаливой прачке.