Иезуитский крест Великого Петра - Лев Анисов

Василий Лукич, возведенный Петром II в члены Верховного Тайного Совета, мог бы приобрести вес и уважение, какие имел Василий Владимирович. Но характер у него был иной: излишне уклончивый и изменчивый. По возвращении в Россию, он, казалось, подпал под влияние Остермана, а более своего родственника, князя Алексея Григорьевича Долгорукого. Сей последний, хотя и по уму, и по знаниям в государственных делах, был гораздо ниже, но был более честолюбив. И к государю близок. Звание второго воспитателя Петра Алексеевича позволяло ему вмешиваться во все указания Остермана, менять их, если они не отвечали его интересам.

Князь Алексей Григорьевич, можно сказать, подслушивал каждое слово государя. Братья же его, Иван и Сергей, будучи камергерами двора, являлись зоркими соглядатаями всего, что происходило вне императорского дворца.

Но более всех из Долгоруких набирал фавор и силу князь Иван Алексеевич.

Расположение государя к нему было такое, что он не мог быть без него и часу. Когда князя Ивана Долгорукого ушибла лошадь и он должен был лечь в постель, Петр II спал в его комнате.

Обер-камергер, майор гвардии, кавалер орденов Александра Невского и Андрея Первозванного, Иван Долгорукий был, пожалуй, ближайшим к государю лицом. Недаром его ласкали все придворные.

Искренний по натуре, князь не имел честолюбивых планов, как дядюшки и отец. Он искренне был привязан к государю и радовался, когда советом и дружбою мог помочь ему. Интриг чурался, просто не понимал их.

Он жил, как и все живут в таком возрасте — днем сегодняшним.

Меж тем, повторимся, по личному отношению к нему императора он был силой, к которой прибегали не одни только родичи, но и сторонние люди.

Остерман заискивал перед ним. Иностранные дипломаты искали его дружбы. (При Петре II они, надо сказать, сильно струсили. Их беспокоило возвышение при дворе и в государстве русских людей.)

Принимая как-то князя Василия Лукича, отец фаворита сказал гостю:

— Выслушай меня, князь. Сомнения у меня. Разрешить надобно.

— Сказывай, слушаю.

— Сын мой, Иван, видишь, какую силу забрал?

— Умен. Умеет резвою любезностью овладеть чужою душою.

— То-то и есть, — Алексей Григорьевич замолчал, вспомнив, видимо, что именно сыну обязан необыкновенной милостью, проявленной императором. Спустя лишь месяц по удалении Меншикова, Алексей Григорьевич был украшен орденом Святого Андрея. Могущество его возросло до того, что пред ним заискивали и трепетали, как и пред сыном его.

— А что, ежели, — продолжал князь и замолк на мгновение, будто бы слова подбирая, — что. ежели, — повторил он, — Остерману место указать. — И он взглянул на родственника. — От двора удалить.

Василий Лукич ответил не сразу.

— Петр Павлович Шафиров мог бы с честию заступить его место, — наконец произнес он, — но, посуди, сколь сие выгодно.

Шафиров, хотя и склонен был к нему князь Алексей Григорьевич, казался Василию Лукичу не менее опасным, чем Остерман.

— Умен, хитер, да и народ его любит более чем Остермана. Вот и посуди, надобен ли сей родственник. (Шафиров был тестем князя Сергея Григорьевича Долгорукого). И о том посуди, сколь Голицыны сильны. А он к ним клонится. Может, подумать о том, как Остермана к себе приблизить. Чрез него обороняться от гордых совместников?

Хозяин и гость задумались.

Трое братьев Голицыных возбуждали у них справедливый страх и опасения. Умные, сильные, приверженцев много имеют. К Остерману не расположены, но ведь и Долгоруких не терпят. Власти над государем стяжают.

Старший из них, князь Дмитрий Михайлович Голицын, более двадцати лет сряду видевший себя на первых степенях управления, ныне в Верховном Совете тон задавал. Иноверцев ненавидел, ратовал за то, чтоб русские в своем государстве дела вершили, и потому имел много сторонников.

— Он потому-то и Остермана не балует, что тот немец, — как бы продолжая вслух то, о чем думали оба, произнес Василий Лукич. — А братья его что, они в рот старшему смотрят. Не в них дело.

— Так стало быть, судишь, Остермана держаться? — спросил Алексей Григорьевич.

— Может и так, в нонешнее время, — отвечал гость.

За неделю до коронации, 18 февраля, царица-бабка приехала в Кремлевский дворец увидеть внука. Она имела терпение просидеть у него очень долго.

Долгорукие, страшась соперников, старались безотлучно быть при императоре. Надо ли говорить, что они опасались внушений инокини Елены, им неблагоприятных.

Впрочем, Петр II не желал в этот раз тайных задушевных бесед с бабушкой и, как прежде сделала сестра, пригласил на все это время быть с ним тетку Елизавету. Инокиня Елена, однако, прочла внуку родительское нравоучение, попеняла за беспорядочный образ жизни и посоветовала жениться.

— Хотя бы на иностранке, — вздохнула она.

Едва между придворными пронесся слух, что царица-бабка журила внука, как принялись рассуждать о возможном скором возвращении в Петербург. Не станет же Петр II слушать ворчаний бабушки.

Вместо сборов, однако, последовало повеление, запрещающее, под страхом наказания, рассуждать о том, вернется ли двор в Петербург или нет. Было опубликовано: кто станет поговаривать о возвращении двора в Петербург, будет бит нещадно кнутом.

По обычаю предков, государь отправился в Троице-Сергиеву Лавру и там «провел несколько дней в говении, как следовало при совершении важного священного дела».

Короновали Петра II в Москве, в Успенском соборе Кремля, 25 февраля, с величайшей пышностью и тактом.

Вечером накануне коронации во всех московских церквах отслужено было всенощное бдение со всею торжественностью. В восемь часов утра 25-го февраля открылся торжественный благовест в Успенском соборе, где уже находились в полном сборе все духовные сановники. Немедленно отслужен был модебен о здравии его императорского величества, а затем прочитаны часы, следующие пред литургиею.

Между тем, по особому пушечному сигналу, явились в Кремлевский дворец все знатнейшие персоны и прочие чины, в богатых одеждах, определенные к церемонии коронации, и собрались в большой зале.

На дворцовой площади построились рядами императорская гвардия и другие бывшие в Москве полки.

Кремль запружен был народом. Солнце слепило глаза.

В 10 часов утра Петр II вышел из дворцовых палат на Красное крыльцо. Раздался звон во все колокола на Иване Великом. Войска, бывшие в Кремле, взяли на караул, и заиграла музыка с барабанным боем.

Шествие открывала императорская кавалергардия. За ней следовали пажи императора со своим гофмейстером, за ними — обер-церемониймейстер барон Габихтшаль, депутаты из провинций, бригадиры, генерал-майоры, тайные и действительные тайные советники…

Праздничное настроение охватывало каждого на площади.