Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Одна просунула руку ему под рубашку, а другая стала гладить его по волосам и загривку. Очень скоро появились десятки таких же тонких пальчиков, и в мгновенье ока он мысленно представил себя совершенно голым на огромном столе – по нему ползали все как по волшебству раздетые Пелагии. Он тяжело задышал и вспотел, увлеченный восхитительным натиском грудей, рук и горячих, влажных, прижимающихся губ.

Кискиса решила, что больше не в силах выносить такого давления снизу, и спрыгнула с его колен. И прекрасная мечта обернулась паникой. Если Пелагия вдруг посмотрит на него, то совершенно отчетливо увидит пирамидальную выпуклость в специфическом месте его брюк, у которой может быть только одно адекватное и убедительное объяснение.

Капитан отчаянно старался подумать о чем-нибудь глубоко неприятном, а тем временем чуть больше развернулся на стуле спиной к Пелагии. Положив себе на колени ноты, он сделал вид, что рассматривает их в таком положении. Теперь он в безопасности, и его мысли вернулись ко всем Пелагиям на столе; множество их рук пробегало по его телу, множество спелых грудей прижималось к его губам прохладными и сочными плодами.

Настоящая Пелагия вздохнула, поняв, что устала от вышивания. У ее ног лежала перепутанная груда распущенной шерстяной пряжи, которая вся перекрутилась и сплелась в узелки, пытаясь восстановить свое прежнее состояние. Пелагия не понимала, почему пряжа так тоскует по былой форме, но это определенно раздражало. Она начала сматывать ее, но непреклонность пряжи поставила ее в тупик.

– Капитан, – сказала она, – вы не могли бы уделить мне минутку? Мне требуется пара рук намотать пряжу.

Настал наивысший момент кризиса; капитан настолько затерялся в волшебной стране, что именно в эту самую секунду по очереди занимался любовью с каждой из обнаженных Пелагий. Ее голос прорезался сквозь его мечту об Элизиуме, словно нож, разрезающий дыню. Он почти физически ощутил легкий шорох ножа, разделяющего ломти, и глухой стук, когда он ударился в доску и дыня распалась надвое.

– Что? – спросил он.

– Помогите мне, – сказала она, – я вся запуталась в пряже.

– Не могу. То есть, я как раз подошел к решающему моменту. В сонате. Не могли бы вы подождать минутку?

Ситуация отчаянная; встать со стула и не выдать своего взбухшего состояния совершенно невозможно. Он велел себе думать о собственной бабушке, о купании в ледяном море, об усаженной мухами убитой лошади, лежащей на обочине дороги после боя… Эрекция слегка склонила голову, но недостаточно.

Делать нечего; хорошо, что она привыкла к тому, что время от времени он ведет себя по-идиотски. Он свалился на колени и пошел к ней на четвереньках. Он вилял задом, как собака, высовывал язык и смотрел на нее с выражением крайней собачьей преданности. Если повезет, этой игрой он выгадает время, пока не окажется готов выпрямиться. Она посмотрела на него сверху и сделала кислую мину.

– Вы очень глупый, – сказала она.

– Гав! – ответил он и снова завилял задом. Он подал обе руки, будто просил лапами, а Пелагия по-хозяйски выпрямила их, раздвинула на несколько сантиметров – так, чтобы можно было наматывать пряжу. Она изо всех сил старалась не улыбаться.

Капитан еще больше высунул язык и уставился ей в лицо с таким собачьим обожанием, что она перестала наматывать и сказала:

– Послушайте, как же я могу делать это как следует, если вы все время смешите меня? Ненормальный какой-то.

– Гав! – снова сказал он, настолько увлекшись к тому моменту своим комическим представлением, что уже забыл, почему пришлось прибегнуть к нему. Он заскулил, как бы просясь на улицу, а потом принялся отрывисто лаять на пряжу, словно та была опасным, непонятным врагом.

– Глупая собака, – сказала Пелагия, ласково шлепнув его по носу.

– Вы представляете, насколько по-идиотски вы оба смотритесь? – попенял им доктор. – Господи, с ума можно сойти! Видели бы вы себя со стороны!

– А что я сделаю? – сердито спросила Пелагия, недовольная тем, что их детскую забаву прерывают. – Он сумасшедший, и меня заразил.

Капитан закинул голову и завыл на мелодию «Sola, Perduta, Abandonnata».[114]Доктор вздрогнул и покачал головой, а Кискиса подошла к двери и поцарапалась в нее, предпочитая торчать под проливным дождем, нежели оставаться в комнате и терпеть этот бедлам, – настоящие собаки были существами довольно скверными. Пелагия поднялась, взяла со стола персик, вернулась на свое место и, как только капитан снова запрокинул голову, чтобы издать наиболее жалостливый вой, запихнула персик ему в рот. Стоило посмотреть на его изумленную перекосившуюся физиономию с выпученными глазами.

– Представляете, как вы дурацки выглядите? – спросила она. – На коленях, весь опутанный пряжей и с персиком во рту!

– Захватчики должны держать себя с большим достоинством, – сказал доктор, чье чувство исторического соответствия было несколько оскорблено.

– Угу, – ответил капитан.

Пелагия отвлекалась по понятным причинам, а когда покончила с пряжей, выяснилось, что она постепенно мотала ее всё туже. Капитан поднялся, чувствуя, что носом дышать трудно, а ртом невозможно. Он вгрызся в персик, уронил остаток на пол, и там его с некоторым интересом исследовала Кискиса, а потом куда-то уволокла. Капитан попытался высвободить руки и не смог.

– Заговор! – закричал он. – Коварный заговор греков против итальянских освободителей!

– Не буду я ее снова сматывать, – сказала Пелагия, – и так столько времени на это ушло!

– Связан на всю жизнь, – сказал капитан, и глаза их встретились. Она застенчиво улыбнулась и – совершенно не понять, почему, – снова опустив глаза, проговорила:

– Плохая собака.

Вызов на ковер к подполковнику Майерсу был унизителен и сбивал с толку, но с Гектором и его командиром Арисом это случалось так часто, что почти превратилось в игру. Каждый раз, когда англичанам докладывали о проступках и зверствах твоей партизанской группы, от тебя требовалось только одно – изображать неведение, или негодование, или– покаянный ужас, а потом говорить, что не можешь подписывать никаких соглашений без разрешения афинского комитета, а для этого придется направить посыльного, которому на путь в оба конца потребуется недели две. К тому же всегда можно сказать, что гонца схватили и убили итальянцы, или немцы, или другие отряды сопротивления, можно даже обвинить англичан, говоря, что они явно благоволят к ЭДЕС. Можно было обвинить даже греческих крестьян, которых немцы вооружили, чтобы они могли оборонять своих цыплят от безжалостной конфискации патриотичными партизанами ЭЛАС. Преимущество в том, что изредка это было правдой и почти никогда не поддавалось проверке.

Поправив красную феску, Гектор стоял перед подполковником Майерсом, чувствуя себя напроказившим школьником. Мандраса он оставил на улице, не желая, чтобы тот стал свидетелем его смущения. Мандрас наблюдал за входившими и выходившими английскими офицерами связи, снова поражаясь их высокому росту, красным облупленным носам и тому большому удовольствию, которое они находили в подтрунивании друг над другом. Некоторые были новозеландцами, и Мандрас полагал, что это, должно быть, такое особое место в Британии, где солдат специально воспитывают, чтобы сбрасывать с парашютами из «либерейторов» для подрыва виадуков. Они вечно были простужены, но обладали невероятной выносливостью и отпускали непонятные шутки, смысл которых при переводе совершенно терялся. Они прилагали искренние усилия, чтобы выучить новогреческий язык, но удовольствие находили в коверканьи слов; если женщину звали Антигона, они называли ее «анти Гони»,[115]а сам Гектор был известен как «Мой сектор». Мандрас не мог знать, что фраза «Это мой сектор» служила стандартной отговоркой его наставника, когда тому предъявляли обвинения в двурушничестве, нечестности и варварстве.