Повседневная жизнь Москвы в Сталинскую эпоху. 1930-1940 года - Георгий Андреевский

8 том заброшенном бомбоубежище над сломанными нарами, над лохмотьями одеял и подушек, над пустыми бутылками, объедками, огрызками и окурками, над всей этой грязью и запустением красовалась выведенная на стене большими кривыми буквами надпись: «Кто не был – тот побудет, а кто был, тот не забудет». Особенно, можно добавить, если унесет с собой из этого вертепа бледную-пребледную спирохету.

Притон был «накрыт» милицией только после того, как двое его обитателей изнасиловали и порезали ножом девочку в доме 3 по Козицкому переулку.

Вообще, лица мужского пола после войны стали себе позволять больше, чем в довоенное время. Их стало меньше, а следовательно, они стали ценнее. В результате женщины стали доступнее, а мужчины наглее.

Само государство шло мужчинам навстречу. В 1946 году суды перестали признавать их отцами внебрачных детей, а следовательно, взыскивать с них алименты.

Такое положение, в свою очередь, стало еще больше толкать женщин на совершение абортов.

Нельзя сказать, чтобы аборты в 1937 году были запрещены полностью. Нет. Разрешалось делать аборты в больнице или родильном доме, когда продолжение беременности представляло угрозу жизни и здоровью самой беременной женщины, а также при наличии у родителей тяжких заболеваний, передающихся по наследству, таких, как идиотизм, эпилепсия, прогрессивный паралич, наследственная глухонемота и пр.

Но много ли было женщин, которым аборт дозволялся по медицинским показаниям? Понятно, что в больницы шли единицы.

А преступным как раз и признавался аборт, совершенный вне больниц и родильных домов, и именно на него приходилось идти женщинам. Стоила эта процедура в то время примерно от 800 до 1200 рублей, а то и больше. Некая Лычева, например, за аборт получила с гражданки Морозовой в 1943 году 600 рублей, пол-литра водки и хлебные талоны на 1700 граммов хлеба. Аборт, правда, был запоздалый. Когда Лычева пришла к Морозовой, та уже родила. Приехавший на «скорой помощи» фельдшер сказал, что ребенок жив и жить будет. Но Морозовой этого совсем не хотелось. Не такое было время. И Лычева придушила ребенка, а потом разрезала его на мелкие кусочки и спустила в унитаз. Получила она за это, помимо талонов на хлеб, восемь лет лишения свободы.

Бендеровское «жертва аборта» снова, как когда-то, после Гражданской войны, стало распространенным выражением. Медицинские учреждения не могли охватить всех больных и убогих, и те скитались по городу, вызывая жалость, испуг и недоумение у граждан.

В каждом районе были свои колоритные или просто не похожие на других личности. Взять хотя бы детей в центре города. На Кузнецком Мосту я часто встречал «дурачка» Ваню, худого, горбоносого, ростом не менее двух метров (во всяком случае, мне тогда так казалось), на Сретенке можно было встретить девочку, страдавшую каким-то редким заболеванием. Лицо девочки было в морщинах. Ее так и называли «старуха». Другая девочка, упитанная, круглолицая, в любой мороз ходила по улице в одном платье. Говорили, что у нее два сердца, и поэтому ей всегда жарко.

Были на каждой улице и свои инвалиды. У аптеки на Сретенке я часто встречал небритого старика в шинели, который все время трясся. Он просил милостыню. Помню, как одна добрая женщина купила ему пирожное и, преодолевая отвращение, пыталась накормить им старика, но у того все падало изо рта и он так ничего и не съел.

Помню, в пятидесятые-шестидесятые годы по Сретенке ходил старик-сектант с длинными волосами и бородой, заплетенной в две косички чуть ли не до самой земли. В центре города я часто встречал мужика, торговавшего авоськами. Одна нога у него была согнута в колене и опиралась на деревянный протез, вернее бревно, сужающееся книзу. Встречал и женщину, она тоже чем-то торговала. От коленей у нее ног не было, а были какие-то кожаные ласты, загнутые назад. Спекулянтки ее между собой называли «сороконожка».

В послевоенные годы по большим праздникам, прежде всего Первого мая, на улицу вылезали те, кто в обычное время где-то прятался. Уродцы, испитые, замызганные женщины. У Сретенских Ворот обычно появлялся один, то ли летчик, то ли танкист, со сгоревшим лицом. Вместо лица у него была восковая маска с носом, щеками и усами. Инвалид напивался и обычно сидел на углу Сретенки, около белой церкви. С годами его маска ветшала и все больше отставала от черепа.

А уж сколько было в Москве безруких и безногих, одному богу известно.

Но что бы там ни было – жизнь продолжалась. 1946 год стал самым «урожайным» для Москвы. Родилось тогда в ней более девяти тысяч младенцев. Это в три с половиной раза больше, чем в 1943-м! Умерло же людей тогда в столице в полтора раза меньше, зато свадеб было сыграно в три с половиной раза больше – 7203 против 1901. Потом показатели, правда, ухудшились, но рождаемость в сороковые годы в Москве все-таки превышала смертность в полтора-два раза.

Москвичи тогда не ездили по заграницам и не видели заморских городов. И какой бы запущенной и усталой ни была в те годы Москва, они ее любили.

Особенно хороша была столица в праздники. Первого мая мы, школьники, надевали белые рубашки и повязывали красные галстуки. Шелковый, только что выглаженный пионерский галстук еще некоторое время сохранял тепло утюга, которым его гладили. Когда кончался парад, мы пробирались поближе к пушкам, танкам, а потом шли за войсками, прошедшими Красную площадь, через всю Москву.

Праздновала Москва и церковные праздники. На Троицу рвали березовые ветки, а весной на Сороки в булочных покупали «жаворонков» – плетеные булочки с птичьей головкой и глазками-изюминками. На Пасху старушки, родившиеся еще при Александре II, проносили по улицам освященные в церквах куличи с бумажными цветами на макушке и крашеные яйца. Некоторые ученики брали эти яйца в класс, и учителя их за это стыдили. А уж сколько блинов пекли на Масленицу! Ухитрялись же, хотя и с мукой, и с дрожжами было трудно. Муку вообще до семидесятых годов в жэках по талонам давали. По дворам ходили с большими мешками татары-старьевщики, которых по-старому называли «князьями». Они кричали: «Берем!» или «Старье берем!» Точильщики носили на плече свой точильный агрегат, который приводили в действие нажатием ноги на педаль-доску. Они кричали: «Точить ножи-ножницы!» Перед Новым годом к нам приходил полотер. Он надевал на правую ногу щетку, руку закладывал за спину и порхал по паркету, как конькобежец.

Собирались гости в тесных квартирках и комнатках. Набивались за столом так, что пошевелиться было трудно, не то что вылезти. Дети, так те к выходу под столом пролезали, а взрослым приходилось терпеть или поднимать с собою весь ряд. Зато весело было.

Уж больно много всяких впечатлений накопилось у людей за прошедшие годы, а радость от того, что все они позади, переполняла сердца, да и интеллигентных людей было больше, которые за столом остроумно шутили, тонко острили, рассказывали интересные случаи из жизни, а не наваливались на водку.

Поскольку в квартирах не всегда находилось место для танцев, танцевать выходили во двор, поставив патефон на подоконник. Ну а если среди гостей кто-то умел играть на баяне или аккордеоне, то танцевали под его аккомпанемент. К танцам присоединялись прохожие, штатские и военные. Их тогда много гуляло по Москве.