Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

— Жирно ли ваше здоровье, уважаемые гости? — ворчал он заплетающимся языком, желая замять неприятное сегодняшнее происшествие с фашистским письмом. — У вас, уважаемые, вид такой, словно кишки грызутся меж собой в животе. Все будет хорошо! И господин уполномоченный найдет жену и сына. И господин проповедник просветит народ светом истинной веры. И господин геолог откроет места, где есть горючее подземное масло. А сейчас отдыхайте. И пусть будет и веселье, и пир, и питье. И пусть мы будем мохэш — чревоугодники.

Он даже приказал привести во дворец танцовщиц «с походкой куропатки и с глазами газелей», предварительно шепотом попросив разрешения у Мансурова. Начальника уезда явно смущала суровость Алексея Ивановича.

— Сердце мое в кабоб изжарилось ради вас!

Простодушно и наивно выглядело это «смазывание усов бараньим салом».

Когда стало ясно, что от разомлевших и опьяневших путешественников едва ли удастся услышать что-нибудь толковое, Мансуров счел за лучшее уйти, хотя сами танцы и музыка, по-видимому хезарейские, его заинтересовали. Он посидел четверть часа, попросил у гостеприимного начальника «рухсат» и, сопровождаемый двумя вооруженными до зубов офицерами-пуштунами, отправился в отведенный ему покой с такими же сырыми облупленными стенами и ветхим убранством.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На его языке — чесотка.

Машраб

Котел с котлом побеседуют, и лица у них уже черные.

Джуибари

Тихий Меймене, безмолвный, провинциальный Меймене, в базарные дни застилаемый тучами пыли, в прочее время пустынный до тоски. Свинцово-серое нагромождение глиняных кубов с рыжими космами сухих трав на крышах и приземистых минаретах. И напряженная, до боли в ушах, тишина, изредка нарушаемая ослиным ревом. Или запоздалым, после оплакивания покойника, воплем молодой вдовы.

Обманчивая тишина с утра еще сильнее, еще гуще. В несколько прыжков Мансуров поднялся по оплывшим глиняным ступенькам на плоскую, всю заросшую крышу. Он вышел поразмяться, по привычке еще со времен строевой службы, сделать физическую зарядку «по Мюллеру». И рассмеялся: «Опять немцы!»

Он привык встречать солнце. В походе, на войне, вообще в пути важно, чтобы тебя не застали врасплох. С первыми лучами нужно оглядеться вокруг, вдохнуть очищенный за ночь воздух, убедиться, что ничто скверное не подстерегает тебя.

И сегодня Мансуров проснулся вовремя. Первые, еще не видимые лучи скользнули по плоскостям крыш, зазвенели стебельки янтака и полыни. Вот-вот оранжевый горизонт, как лезвием, прорежет диск утреннего светила. Мансуров любил восход солнца — штурм нового дня.

Он называл себя солнцепоклонником. Ничто не сравнится с кипучей энергией солнца, и эта энергия кипела в Мансурове. Он вставал на рассвете и, выбрав удобное место, ловил самый первый луч жизни. И даже пел что-то. Его спрашивали, что он поет? «Гимн солнцу. Я учил сына встречать на рассвете солнце, и мы вместе пели — „Вставай над миром, солнце!“. Я хотел, чтобы и сын полюбил солнце, жизнь».

И вот солнце взошло, а сына с ним нет. Как трудно заглушить боль в сердце! Он сбежал вниз по ступеням. У арыка окатил себя из ведра водой, холодной ключевой, и пошел одеваться.

Конечно, время идет. Человек стареет, но привычка есть привычка, режим надо соблюдать. До старости ему далеко, а недуги, порожденные ранениями, он сумеет преодолеть.

Он одевался, напевая свой гимн солнцу.

— Вы поете. Ого! Колоссаль! Пение — свидетельство бодрости, силы воли, жизнерадостности.

Физиономия «мировой политики» вдруг заглянула в темноватый, тоскливый, пахнущий прелью и плесенью покой. В комнату без спроса вошел Генстрем.

Лицо пастора, путешественника и проповедника, твердое, как пятка верблюда, кривилось. Генстрем пытался изобразить улыбку. Костистое, хрящеватое лицо фашиста! Оно змеилось иезуитской улыбочкой, такой вымученной, напряженной, что сжатые губы даже побелели. Пастор нисколько и не пытался изображать себя перед Мансуровым проповедником. И Алексею Ивановичу «нечего было наряжать детей своей фантазии», чтобы разгадать эту личность. Ты называешь себя миссионером — какая вера тебе!

Натягивая на ногу сапог, Мансуров наблюдал. Генстрем шумно втягивал в себя воздух. Откровенно принюхался.

— Мы очень с коллегой Беммом вам сочувствуем, — он снова громко потянул воздух. Генстрем за годы миссионерской деятельности в Кашгарии, очевидно, отвык от простейших гигиенических привычек и не пользовался носовым платком. — На чужбине и заяц может съесть твоего ребенка. Мы с коллегой герром Беммом… — да вот и он, оказывается, поднялся. Тьфу, во рту гадость. А пили вчера вроде все доброкачественное. Мы тут с коллегой придумали план. Заходите, Мориц, господин уполномоченный зовет нас чай пить. Отличный крепкий чай после излишеств. Преотлично!

Второе лицо, ничем не похожее на первое, всунулось в дверь. Лицо Морица Бемма, геолога, самоуверенное, самодовольное, лицо чванливой «прусской бестии».

Своей физиономией Генстрем выдавал свои хитрости и ловкие, по его мнению, лисьи ходы. Но он еще разводил дипломатию, стараясь скрыть свои истинные намерения.

Физиономия же Морица Бемма, типичного прусского юнкера, прямолинейного военного чина, говорила: «Стань смирно. Дейчланд юбер аллес! Германия превыше всего!»

«Каналья! Последний бродяга, проходимец перед ним — почтенный человек. Бемм в открытую прет. И ни с кем, ни с чем не считается. И то хорошо. По крайней мере, знаешь, что делать».

Мориц Бемм не скрывал своего пренебрежительного отношения к наивным ходам пастора Генстрема. Бемм молчал, иронически выжидая — а не поймается ли большевик на удочку.

План миссионера сводился к следующему:

— Похитители-джемшиды ушли всей ордой в Иран в кочевья к своим соплеменникам на реку Кешефруд. Туда и послан человек с предписанием. В нем в настойчивой форме предложено духовному владыке мазара Турбети Шейх Джам мюршиду Абдул-ар-Раззаку в ближайшее время доставить в город Меймене семью господина комиссара. Уездный начальник знает такое слово, которое убедит Абдул-ар-Раззака повиноваться. Уездный начальник настолько уверен в послушании джемшидов, что высылает завтра вооруженный наряд из состава своего гарнизона на границу встретить семью господина комиссара и сопровождать ее в Меймене.

— Но почему мюршид?..

— Вы хотите спросить — почему он исполнит приказ уездного начальника, будучи на территории другого государства? — недовольно заворчал Мориц Бемм, потирая тыльной частью руки свои маленькие усы, похожие на рыжих колючих жуков, расположившихся под хрящеватыми ноздрями на верхней губе. — Почему, вы хотите спросить? Потому что иначе мюршиду и сунуть нос нельзя будет сюда. А начальнику уезда важно устранить повод для осложнений между Ираном и Афганистаном. Если у него возникли осложнения, Кабул прогонит его. Вы получите свою семью и… уедете. Я откровенен. Вам нельзя будет оставаться здесь. Просто и ясно. Такая история бросила на вас тень. И вы заинтересованы, и уездный начальник против всяких