Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 1 - Макс Фрай

С самого начала Цвета решила не уходить на выходные домой. Знала, что вряд ли ей хватит пороху вернуться обратно – теперь, когда уже ясно, что мгновенного чуда от Другой Стороны ждать бессмысленно, зато тоскливо и безнадежно здесь вот прямо сейчас, каждый день. Дала себе слово продержаться хотя бы до первого совместного выступления в начале октября. Симон почему-то считал его очень важным. То ли сам клуб был какой-то суперпрестижный, то ли фестиваль, в рамках которого они должны были выступить, Цвета не стала вникать. Хочет Симон, чтобы они хорошо там сыграли, значит, ради него надо сыграть. Ей еще в детстве отец очень убедительно объяснил, почему надо быть благодарной, причем выражать благодарность не словами, а делом. Не отблагодарить означает не взять то, что дали. То есть формально событие не отменится, не сотрется из памяти, и подарок никто не отнимет, просто он не пойдет тебе впрок.

Стиснула зубы и терпела – день за днем, проснуться, умыться, сварить себе кофе и играть, сразу играть, пока играешь, все остальное неважно. Жалко, что невозможно не останавливаться, приходится отдыхать. И вот это, конечно, беда, потому что здесь, на Другой Стороне, которая с каждым днем кажется все более унылой и безобразной, пока отдыхает тело, смертельно устаю вся остальная я. Гораздо хуже, чем в Элливале. А ведь в Элливале было ох как нелегко! Поначалу там многим нравится, потому что непривычно, ни на что не похоже, словно не просто пару тысяч километров проехал, а на другую планету попал. В первое время все в один голос твердят: «Какая тут волшебная атмосфера!» – но быстро от этого волшебства устают, и тех, кто согласился продлить двухлетний контракт с тамошней филармонией за всю историю на пальцах можно пересчитать. Кто-то из оркестра, кажется, Витас однажды сказал: «Как будто живешь под водой, и дышишь почему-то нормально, но в рыбу не превращаешься, и сам знаешь, что ты не рыба, поэтому буквально перед каждым вдохом какой-то миг сомневаешься, получится на этот раз или нет». И это было так точно, что Цвета даже записала для памяти, хотя никогда не вела дневник.

Но с Элливалем как раз понятно, почему так долго там продержалась. Там был Сайрус, который даже через четыре тысячи лет после смерти прекраснее всех живых. Пока Сайрус просил: «Оставайся», – она оставалась. Но здесь-то Сайруса нет.

– Если бы мне гарантировали, что в следующей жизни тоже буду так рисовать, застрелился бы, не задумываясь, прямо сейчас.

Зоран удивленно моргнул. В принципе, он привык к комплиментам. Но не к таким. С другой стороны, он от многих слышал, что профессор Ланг человек эксцентричный, причем явно подразумевалось «чокнутый», просто об уважаемых людях «чокнутый» вслух обычно не говорят. Все-таки чувак, на минуточку, ведущий эксперт по новейшему искусству Другой Стороны. Поэтому в его устах любое доброе слово – натурально медаль. Хотя, может быть, он со всеми художниками так разговаривает? Кого увидит, того и хвалит? Потому что мы – не его тема, значит, никакой профессиональной ответственности за высказывание, а он при этом – ну, просто добрый человек?

– Вы круты, – сказал профессор. И повторил: – Нереально круты. Можно подумать, что на Другой Стороне учились; впрочем, там настолько сильных художников тоже на пальцах можно пересчитать.

Зоран невольно расплылся в улыбке, потому что чокнутый он или нет, а слышать все это было ужасно приятно. И помотал головой:

– Не учился. Я там вообще не бывал, даже в детстве не провалился ни разу. Не умею туда проходить.

– Надо же. А иллюзия полная. Ну или просто у меня взгляд предвзятый. Профдеформация. Кажется, что все самое интересное на Другой Стороне происходит, а у нас таких крутых художников не может быть. Хотя могут, конечно. Вот вы, например, уже есть.

– Спасибо, – ответил Зоран. И добавил с удивившей его самого откровенностью: – Не представляете, как вы вовремя! Мне обычно более-менее все равно, кто чего говорит. Но сейчас закончил развешивать выставку, и вдруг осознал, что мне ни хрена не нравится. Больше не понимаю, зачем весь год это делал и с какого перепугу вдруг решил, что результат можно кому-то показывать. Хоть отменяй все к черту и на край света беги. На самом деле оно у меня всегда примерно так перед выставкой, я уже привык. И заранее знаю, что скоро пройдет. А все равно нелегко. И тут вдруг вы приходите и говорите, что я крутой. И я смотрю на рисунки уже не своими, а вашими глазами. И вижу: да отлично же все!

– Отлично – не то слово. Только, будь моя воля, я бы слегка изменил экспозицию. Не шибко выигрышная она у вас, – сказал профессор. И, помолчав, добавил: – Вообще бы все, к чертям, перевесил, честно говоря.

– Да я бы тоже, – признался Зоран. – Если бы понимал, что именно тут надо поменять. Просто Андрюс внезапно загулял. С ним бывает, причем всегда в самый неподходящий момент, но поскольку он племянник Клауса, его до сих пор не выперли… ай, да неважно. Факт, что завтра открытие, а инсталлятора нет на месте. Он вчера всего одну стену закончил, а остальное мне сегодня пришлось самому добивать. А я выставочного пространства совершенно не чувствую, вечная моя беда.

– Да и ну его на фиг, – отмахнулся профессор. – Не чувствуете, и не надо. Вы по другим пространствам специалист. По тем, которые, по идее, не видит никто, но получается, все-таки как-то, да видят. И потом на ваших картинах безошибочно узнают.

Зоран вдруг отчетливо вспомнил, что профессор Эдо Ланг ему уже однажды то же самое говорил, буквально этими же словами. Хотя, конечно, быть такого не может. Они до сих пор и знакомы-то не были. Обычное дежавю.

– Скажите честно, эти рамы вам дороги? – спросил его тот.

Зоран пожал плечами:

– Вот уж точно нет. Я их не выбирал. Какие Клаус мне выдал, такие и взял.

– Я бы убрал их к черту и прифигачил ваши рисунки степлером к стенам. Чтобы необъятный простор и ничего священного. И лишнего – ничего. Вас же не смутит испорченный край?

– Ну так край все равно под обрезку оставлен, – пожал плечами Зоран. – Невелика беда. Но не уверен, что Клаус согласится все вот так привольно, как на студенческом показе развесить. Еще и степлером стены долбать…

– Да кто его спрашивать будет, – ухмыльнулся профессор Ланг. – Потом еще спасибо мне скажет… если догонит. А я быстро бегаю. Поэтому валите все на меня.

Рассмеялся – коротко, угрожающе, как лесной разбойник из старинных преданий, выскочивший из-под куста с топором навстречу безоружному каравану. И красивым, почти драматическим жестом сбросил на пол пальто.

– Вам помогать надо? – спросил Зоран, совершенно ошеломленный его напором. Но и безмерно воодушевленный им. Потому что это круче любых комплиментов – когда человек обезумел, взглянув на твои рисунки. Причем настолько, что готов ночь напролет работать, лишь бы их на стенах выигрышно разместить. Сам Зоран на такую жертву ни для кого бы не пошел.

Тот энергично кивнул:

– Естественно, надо! У меня только дури много, а времени – мало. И вечно так! Поэтому давайте, снимайте свои рисунки. И вынимайте из рам.