Айседора Дункан - Морис Левер

В таком же религиозном трансе он совершал любовный акт. Сжигаемый изнутри непокорной душой, он отказывался от чувственного наслаждения со всей непреклонностью и чистотой двадцатилетнего юноши, разрывающегося между непреодолимым желанием тела и горячим стремлением к святости. В этом вечном поединке ангела с демоном Айседора играла унизительную роль агрессивного соблазнителя. Он ненавидел власть, которую она приобрела над ним, проклинал препятствие, которое она поставила перед ним, чтобы помешать ему вознестись к вершинам, где он мог бы отречься от земного и предаться медитациям. А ведь она его любила своим пылающим телом, как может любить приговоренный к сожжению на костре. Но, уступая ей, он тотчас понимал, что эта любовь его погубит. Порой нервы его не выдерживали, и он восставал против агрессора:

— Ты любишь меня помимо моей воли. Ты хочешь моей гибели. Ты хочешь принизить музыку, низводя ее до уровня служанки чувств. Но я не поддамся, Айседора. Я смогу защититься. И никогда не собьюсь с пути истинного, так и знай.

— Ты с ума сошел, ангел мой. Я не собираюсь губить тебя, наоборот, я тебя спасаю, даю тебе возможность расцвести в любви. Без этого, как бы ни было велико твое искусство, оно всегда будет лишено гуманного, человеческого начала. Ты играешь не для ангелов, тебе подобных…

— Мое искусство не для людей.

Когда наступило лето 1919 года, они поехали на несколько дней на юг, в Сен-Жан-Кап-Ферра, и в освободившемся гараже, где еще пахло машинным маслом и бензином, оборудовали студию. Вне времени, не замечая дней и ночей, он неустанно играл, а она танцевала. Так она вновь, уже в который раз, вернулась к жизни. Еще раз выпросила у любви возрождение.

«Какое божественное время! — писала она. — Мой архангел вернул мне красоту, рядом — море, и вся жизнь наполнена музыкой. Я счастлива, как католики, мечтающие о вознесении. До чего жизнь похожа на маятник! Чем сильнее страдание, тем выше затем экстаз. Чем глубже печаль, тем радостнее возвращение счастья!»

День 14 июля 1919 года застал их обоих в Париже, и они присутствуют, рука в руке, на параде победы с прохождением войск под Триумфальной аркой. Небо нежно-голубое. Легкий ветерок колышет флаги. Слышен артиллерийский салют. Звенят трубы, рокочут барабаны. И вдруг — тишина. Слышен только приглушенный гул толпы, теснящейся по обеим сторонам Елисейских Полей. Люди сидят на балконах, забрались на крыши, облепили фонарные столбы. Послышался цокот копыт по мостовой. Маршалы Фош и Жоффр бок о бок выезжают верхом на знаменитую улицу, каждый с маршальским жезлом в руке. Оркестр республиканской гвардии составляет эскорт, а за ним — командование всех союзнических армий и целый лес знамен и флагов. Толпа поет «Марсельезу». Слышатся возгласы, прославляющие генералов по мере их продвижения с саблями наголо: Кастельно, Гуро, Петен, Манжен, Файоль… Толпа радостно приветствует солдат-фронтовиков. «Мир спасен! Мир спасен!» — кричит, не переставая, парнишка, залезший на крышу. Айседора и ее спутник переглядываются.

— «Мир спасен!» — так мог сказать только поэт, — замечает Айседора.

— Это слова наивного ребенка, — отвечает Вальтер. — Поистине народ глуп. Он кричит от радости, а надо бы запереться дома и оплакивать погибших. Такая мясорубка, миллионы убитых, инвалидов, калек… Для чего все это? Для такого вот маскарада?

— Вы правы, Вальтер. Но не будьте слишком строги. Людям стало легче. Они наконец вздохнули свободнее после четырех лет страха и страданий. Им надо воспеть свою победу. Их можно понять.

— Нет ни победителей, ни побежденных, Айседора. Сегодня я среди униженных. Но придет день, когда все может перемениться.

— Постарайтесь забыть, Вальтер, что вы немец. Поймите, что у людей, как вы и я, нет другой родины, кроме искусства. Вспомните, ведь я танцевала музыку Вагнера в разгар войны, когда все композиторы вашей нации были запрещены.

После этих исторических дней, прожитых вместе со своим архангелом, Айседора очень скоро была возвращена к повседневной реальности. Ее материальное положение требовало принятия немедленных мер, чтобы не оказаться вновь в состоянии полного безденежья. Поэтому она решила продать замок Бельвю за любую цену. Покинув славные вершины своего Олимпа, она приехала вместе с Руммелем в замок, чтобы посмотреть, в каком состоянии здание.

— Неужели вы собираетесь продать его?! — воскликнул он. — Вы с ума сошли!

— Но ведь все разваливается, бедный мой ангел. Их госпиталь превратил мой дом в лепрозорий.

— Почему не попытаться восстановить здание? Тогда у вас будет и студия для танцев, и помещение для школы. А у меня — моя студия. Это будет великолепно.

— Для этого нужны деньги, ангел мой… много денег.

— Деньги найдутся, я уверен. У вас есть имя, связи. Вы легко получите необходимые средства.

Она обращается к знакомым политическим деятелям, которые могли ее поддержать. Все отвечали, что у них другие первоочередные задачи: помощь вдовам и бывшим фронтовикам, необходимость восстанавливать хозяйство страны. Так что не до школы танца!..

Отчаявшись, она в конце концов согласилась взять у французского правительства разумную сумму за эти здания. В момент подписания контракта она узнала, что Бельвю превратят в завод по производству удушающих газов на случай новой войны. Не сдержавшись, она сказала представителю военного министерства:

— Итак, этот дом, который я отдала, чтобы спасать человеческие жизни, будет служить для производства орудий смерти. — И, посмотрев в последний раз на то, что было Храмом танца будущего, закончила: — Как жаль! Отсюда открывался такой красивый вид![40]

На деньги от этой сделки она покупает на улице де ля Помп, в 16-м округе Парижа, дом номер 103, где находился Бетховенский зал. Едва переехав, она превращает его в студию, точнее в святилище, ибо в изысканиях, которые она ведет вместе со своим архангелом, участвуют и музыкальная мистика, и танец. Руммель открывает перед ней духовность Листа, и они готовят концерт из его произведений. Со своей стороны Айседора восстанавливает несколько движений из «Парсифаля».

— Когда он играет, а я танцую, — доверительно говорит она Мэри Дести, — у меня впечатление, что наши души вылетают из тел и сливаются в некую духовную сущность, не зависящую от нас. Звуки и жесты улетают вдаль, и сверху им отвечает эхо. Бывает так, что благодаря одной лишь любви мы уносимся за грань невидимого. Словно секрет созидания вдруг становится доступным. Благословенные минуты… Волшебные моменты.

Счастье было бы полным, если бы рядом с ней были ее ученицы, ее милые «айседорята», как она их называет. Ведь для нее преподавание танца так же необходимо, как исполнение. С детских лет испытывает она невыразимое удовольствие от занятий и тем и другим, когда она делится тем, что уже знает, и одновременно преподносит ученикам то, что ей открывается каждый день в ее искусстве. Она до такой степени чувствует себя лишенной этой радости, что, несмотря на возражения многих, в том числе и Руммеля, считающего, что искусство, как и все мистическое, непередаваемо, решает вызвать в Европу тех учениц, которые остались в Штатах.