Воспоминания Понтия Пилата - Анна Берне

Я тоже не был расположен к Нерону, однако я никак не мог себе представить, что он мог отдать приказ поджечь Рим. К тому же он сам многого лишился в результате пожара. Вместе со своим прекрасным домом, построенным не больше года назад, Нерон потерял свои коллекции: Фидиев, Праксителей, галерею картин Апеллеса и других греческих мастеров. Всякому известна безумная страсть государя к своим шедеврам. Как можно поверить, чтобы, отдав безумный приказ, он не позаботился убрать в надежное место свои сокровища? Наконец, кто поверит, что Нерон позволил бы погибнуть таким монументам, столь дорогим для всех римлян, как храмы Луны, Юпитера Охранителя, Весты, Ромула, а также бесценным чудесам искусства, собранным под портиком Помпеи и старого дворца Нумы, в то время как Субура, отделенная от Палатина построенной по воле Августа стеной, остается невредимой и продолжает выставлять свою нечистоту как оскорбление ввиду почти полного разрушения Города? Нерон не мог этого желать. Пуденций ошибался. Но когда я смотрю с террасы на руины, которые только что были Римом, — я чувствую невыразимую тоску и понимаю, что слишком зажился на этом свете.

* * *

Жилище Пуденция было удобнее, чем мое, но именно у меня Петр решил собрать общину. Видя мой атриум настолько переполненным народом, я осознал, как много сторонников в Риме у благовествования Христа. Я от души порадовался этому, но по окончании службы Линий, дьякон Петра, подошел ко мне, и то, что он поведал, очень меня обеспокоило. Кто-то распустил слух, что Город подожгли христиане, и в пригородах начались дерзкие погромы. Этим утром многие были арестованы. Линий назвал имена: красильщик Евсевий, башмачник Андроник и некоторые другие, кого я немного знаю. Ни один из них не мог быть тем злодеем, но Тигеллин, пребывавший в ярости оттого, что при пожаре лишился многого добра, мог кому угодно приписать любые преступления. Линий тряхнул головой:

— Они кончат тем, что сознаются во всем, чего от них хотят, господин: что они сожгли Рим, а возможно, и Трою. Они назовут имена. И будут новые кресты, новые признания и новые аресты… Мы все пройдем через это.

Поначалу я подумал, что он боится, но эта мысль вызвала у него веселую усмешку:

— Ты шутишь, господин! Словно то, что может произойти со старым Линием, имеет хоть малейшее значение! Нет, ты должен понять, я беспокоюсь за Петра: что мы будем делать без него? Неизбежно, рано или поздно, кто-нибудь назовет его имя. Сам знаешь, вот уже пятнадцать лет, как он в Риме, но он так плохо ориентируется здесь. И потом этот его невозможный галилейский акцент, который выдает его, стоит ему открыть рот. Ты хорошо понимаешь, что всем сыщикам Тигеллина будут сообщены его приметы… Великий Рыбарь…

Линий был прав. Если Тигеллин решил обвинить в произошедшей катастрофе христиан, из всех нас в наибольшей опасности оказывался Петр. Он нигде не смог бы пройти незамеченным. В нем есть нечто, что сразу же привлекает внимание. Линий улыбнулся:

— Господин, я пытался говорить с ним, он ничего не желает слушать. Но если Кай Корнелий и ты обратитесь к нему, вас он выслушает.

Мы с Пуденцием отвели Петра в сторону и стали расхваливать ему прелести Кампаньи в это время года; у каждого из нас там был дом, и мы предлагали ему поселиться в любом из них до зимы. Какое-то мгновение Петр смотрел на нас, ничего не говоря; потом, обернувшись к Пуденцию, спросил:

— А ты сам, Кай Корнелий, последуешь совету, который даешь мне, и отправишься в Помпеи?

Пуденций нервно кусал губы; я знаю его уже давно, и мне известно, что он не из тех, кто дает стрекача, едва дело принимает дурной оборот. Слегка поразмыслив, он сказал:

— Честно говоря, я не люблю морские купания, и Помпеи в это время года, на мой вкус, слишком многолюдны. Кроме того, как ты хочешь, чтобы мы отправились? Ты хорошо знаешь, что Пуденциана организовала службу помощи неимущим. Половина матерей семейства в Риме приходит туда за молоком для своих детей. Никогда моя дочь не захочет поверить, что эти женщины смогут обойтись без нее.

Петр огладил бороду и обратился ко мне:

— Но ты, Кай Понтий, ты наверняка поступишь согласно собственным советам. У тебя также есть дом в Самниуме, не так ли, на случай, если Кампанья летом тебе наскучит? — В ответ на мое недоуменное молчание он продолжал: — Я не сообщу вам ничего нового, ни одному, ни другому, если скажу, что одной апрельской ночью, тридцать четыре года назад, в Иерусалиме, забыл о поручении, данном мне Учителем; я забыл даже Его Самого… Трижды я ответил слишком любопытной служанке — не людям Синедриона — простой женщине, что не знал Учителя… Я даже клялся в этом Храмом… Хуже того — двумя часами ранее я бахвалился и говорил Ему, что все другие могут оставить Его, но я — никогда! Никогда, даже если мне придется погибнуть… И вы просите все повторить? Разве вы не понимаете, что я был готов умереть от стыда и тоски?

Пуденций был заметно смущен. Мы все знаем, что воспоминания, о которых напомнил Петр, были для него очень болезненными. Что же касается меня, то я вспомнил собственное отчаяние в тот день, когда мне пришлось Его оставить. Конечно, на сей раз я бы предпочел худшие пытки, дабы не переживать всю жизнь заново собственное предательство…

Флавий вывел нас из замешательства, пробормотав:

— Знаешь, господин, это не одно и то же! Тем вечером, — что сказать? У тебя был момент сомнения, слабости. Это всякий знает. Нет такого солдата, с которым бы это не случалось. А потом все приходит в порядок. Главное, что ты вернулся, что ты вновь там! Учитель вернул тебе свое доверие. Ты не должен себя укорять за это после стольких лет! Мы хотим лишь сказать, что обстоятельства изменились; тебе больше ничего не следует доказывать, налицо мужество и верность; ты так не думаешь? Сколько опасностей ты перенес! Сколько раз ты был жестоко наказан! Никто не вправе бросать тебе сегодня упреки. Напротив, мы просим тебя отправиться туда потому, что ты наш вождь и мы нуждаемся в тебе. Именно ради нас ты должен покинуть Рим. Я уверен, что этого хочет Христос!

Петр пробормотал:

— Плох тот вождь, который оставляет своих людей в начале сражения…

Мы с Пуденцием воскликнули хором: напротив, Петр может гордиться нашим опытом офицеров; плохой вождь тот, который неблагоразумно подставляет себя в начале битвы, рискуя оставить своих без предводителя, направляющего их к победе. Аргумент подействовал и Великий Рыбарь отбыл сегодня утром, по виа Аппиа. Мы сразу же почувствовали себя спокойнее.

Мы были еще в радостном настроении в связи с отъездом Петра, когда явился Флавий с печалью на лице. Петр возвратился, впав в сомнение и возбуждение, которое нас напугало, ведь он стар, и мы опасались, что он может умереть от удара. Мы усадили его, дали воды; казалось, что он не в состоянии произнести ни слова. Наконец, после долгой паузы, он начал говорить голосом, который мы не узнали, так он изменился от волнения.

— Я видел Учителя!

Заметив наше смущение, он едва не пришел в ярость:

— Нет, я не сумасшедший! Я только прошел Капенские ворота, вставало солнце. Я сначала даже подумал, что это его лучи меня ослепляют… Но свет шел передо мной, словно встречь мне. Я сказал себе, что это, должно быть, одна из тех модных колесниц, выделанных серебром или медью, которые так блестят на солнце. Но то была не колесница, то был Учитель, который шел мне навстречу. Когда я оказался рядом, я сразу же Его узнал. — Петр говорил, и слезы текли по его лицу. — Я приблизился, поприветствовал Его и я увидел, что Он грустен. Очень грустен! Я сказал Ему: «Учитель, куда Ты идешь?» Он посмотрел на меня так, как смотрел в тот вечер, во дворе дома Первосвященника, и сказал: «Петр, куда ты хочешь, чтобы Я шел? Я иду в Рим, потому что тамошний пастух оставил моих овец один на один с волками. Я иду в Рим, из которого ушел Петр, чтобы Меня там распяли во второй раз». — «Не надо, Господи, — сказал я, — не надо… Я понял, я возвращаюсь».