История Франции - Андре Моруа

Мадам де Севинье. Гравюра начала XVIII в.

12. Некоторые передовые французы понимали, что страна нуждается в глубоких реформах. Вобан писал маркизу де Торси: «Уже давно меня одолевает одна безумная идея, над которой я часто размышляю и не надеюсь избавиться от нее. И вот, не имея сил устоять перед искушением, я поддался ему…» Этим искушением было искушение написать книгу «Королевская десятина», которую Вобан дополнил докладными записками королю. В ней он излагал, что взимание тальи выродилось в такую коррупцию, какую и ангелы небесные не смогли бы преодолеть, и что не уделяется достаточного внимания мелкому люду, «самой разоренной части королевства» – той его части, «которая всегда больше всего страдала и больше всего страдает». Сорок лет жизни, проведенной в странствиях, деятельность инженера, сводившая его с людьми разных классов, сделала из Вобана одного из самых информированных французов. Это привело его к мысли, что любая привилегия, ведущая к освобождению от налогов, несправедлива и что каждый подданный обязан платить пропорционально своим доходам. Он предлагал новую фискальную систему: а) десятина произведенного продукта; б) десятина в деньгах на остальные доходы; в) габель и таможенные удельные пошлины. Что касается тальи, то ее следовало упразднить. Его труд был окончен в 1700 г. Вобан прочел его королю, который не сделал никаких замечаний, а затем без разрешения опубликовал его в 1706 г. Книга была осуждена постановлением совета, и Вобан умер в прямом смысле этого слова от огорчения. Его труд был примечателен скорее великодушием своих намерений, чем реализмом предложений, эта книга прославилась как пример того интереса к страданиям «мелкого люда», который может проявлять, даже вопреки своим собственным интересам, великий человек, любимец государя.

13. В тот период, когда Вольтер писал «Век Людовика XIV» (около 1735 г.), нужно было обладать мужеством, чтобы прославлять Великого короля. В момент его смерти, говорит Сен-Симон, «провинции, бывшие в отчаянии от своего разорения и душевного упадка, вздрогнули от радости. Разоренный, удрученный, доведенный до безнадежности народ вознес хвалу Господу с такой неприличной радостью, с таким чувством освобождения, на которое он уже не рассчитывал даже в самых горячих желаниях…» Вольтер не отрицает ошибок, но добавляет: «Хотя его и упрекали в мелочности, в жестокости его борьбы против янсенизма, в излишнем высокомерии с иностранцами при своих победах, в излишней слабости по отношению ко многим женщинам, в излишней требовательности в личной жизни, в легкомысленно затеянных войнах, в горячих объятиях с курфюрстом, в преследованиях реформистов, но если положить на весы его великие качества и его поступки, то они окажутся более значимыми, чем его ошибки. Время, которое способствует созреванию человеческого мнения, отметило печатью его репутацию; и несмотря на все, что было написано, никто не произнесет его имени без уважения, не вкладывая в него представления о целом веке, навсегда оставшемся в памяти». Действительно, если мы задумаемся обо всех прекрасных творениях, пополнивших национальное достояние Франции, о том духовном порядке, который способствовал формированию тех, кто однажды его и преобразует, о престиже, завоеванном страной во всей Европе, то невозможно будет отказать этому веку в эпитете «великий». Но к сожалению, величие не означает стабильности. Режим нес уже в самом себе зачатки той болезни, которая его разрушит. Заставляя дворянство проживать в Версале, низводя его до состояния челяди, Людовик XIV разрушил во Франции всю систему местного управления. Он привел французскую аристократию к полному бессилию. Это было бы еще не так страшно, если бы король опирался на народ. Но король желал быть единственным источником власти. «Это делало революцию не только желательной, но и приемлемой и возможной. Все наши революции последнего века имели своим необходимым и достаточным условием создание централизованной власти, благодаря которой минимальное воображение и минимальная сила и продолжительность усилия вдруг ввергают целую нацию во власть того, кто замышляет авантюру. Когда становится ясно, что вполне достаточно завладеть двумя или тремя зданиями или привлечь к себе какие-то личности, чтобы подчинить себе целую страну, в этот день открывается эра политических изменений путем внезапного и кратковременного насилия» (П. Валери).

Антуан Куазевокс. Людовик XIV

1. Хотя во Франции не раз бывали несовершеннолетние короли и, стало быть, регентства были многочисленны, но слово регентство вызывает вместе с воспоминаниями о годах, последовавших за смертью Великого короля, представление об элегантном разврате, о вежливой порочности и о скандальном распутстве. Справедлива ли такая ассоциация? Мишле, очень благосклонный по отношению к регенту, отрицает – нет, не сами скандалы, а тот факт, что в эту эпоху они были присущи одной только Франции. Разврат? Да, конечно, но он ведь существовал и при Людовике XIV. Однако он был скрытым, особенно после выхода на историческую сцену мадам де Ментенон, тогда как при регенте дух скептицизма и распущенности стал открытым и гласным. Биржевые спекуляции? Финансовые скандалы? Вероятно, но в Англии это время South Seas Bubbles,[42] банкротства почти столь же грандиозного, как и банкротство Ло.[43] В тот период великие государства открывали для себя колонии и возможности кредита. Им не хватало финансовой опытности, рушились «волшебные замки». Утверждение Мишле состоит в том, что регент Филипп Орлеанский был либералом с передовыми идеями, который изо всех сил старался превратить разлаженную финансовую систему в более справедливую; что он был антиклерикалом, который хорошо обращался с янсенистами и протестантами. Сен-Симон, близкий к регенту человек, подтверждает эту точку зрения: «Он очень любил свободу, как для других, так и для себя самого. Однажды он хвалил мне в этом отношении Англию, где не существует ни ссылок, ни „писем с печатью“ и где король может запрещать только вход в собственный дворец, но не может приказать заключить кого-то в тюрьму…» Мишле не отрицает ни того, что регент заводил бесчисленных любовниц, ни того, что он провалил реформы, но освобождение умов он датирует именно периодом регентства.

Никола Эделинк. Филипп II де Бурбон, герцог Орлеанский. Гравюра. До 1768

Гиацинт Риго. Портрет кардинала Дюбуа, архиепископа Камбрейского. XVIII в.

2. Филипп Орлеанский был приятным, симпатичным, умным; он обладал изящными манерами, врожденным красноречием и прекрасной памятью, «поэтому казалось, что он всегда в курсе всех правительственных дел, а также всех искусств и достижений механики». Как и большинство сластолюбцев, он был ленив. Он имел слабость думать, что во всем походит на Генриха IV, и «стремился походить на этого великого государя как в его пороках, так и в его добродетелях». Филипп превзошел его по числу своих любовниц, которых было более пятидесяти. «Как и Генрих IV, он был от природы добрым, человечным и умеющим сочувствовать». После драм, случившихся в королевской семье, клевета сделала его уделом одиночество, которое сформировало его характер, но такое бесчестье сделало его положение еще более трудным в тот момент, когда он получил власть. Хотя Филипп V, король Испанский, был более близким родственником короля-ребенка, но, всходя на испанский трон, он отказался от всех своих прав на Францию, поэтому регентом был назначен герцог. Однако Людовик XIV из антипатии к герцогу Орлеанскому, своему племяннику-зятю, создал по завещанию регентский совет, председателем которого должен был стать Филипп, в который входили бы два узаконенных бастарда короля, сыновья де Монтеспан, – Луи-Огюст, герцог Мэнский, и Луи-Александр, граф Тулузский. Но после смерти короля парламент по уже почти сложившейся традиции аннулировал его завещание. В обмен на это те, в чью пользу свершалась данная операция, обещали всем остальным привлекать их к власти и признать за ними право на заявления о злоупотреблениях в порядке управления. Второй традицией можно считать то, что парламент никогда не выполнял своего обещания. Но у парламента была короткая память.