Сотник. Позиционные игры - Ирина Град

Этому обычаю неукоснительно следовали все, включая искренне верующих христиан, ибо и они не пренебрегали защитой и помощью светлых богов: тут все свои, соседи, можно сказать. В усадьбах – домовые, овинники, ригачные с прочими хранителями людского жилья, в лесу за каждым кустом свои насельники – лешие, водяники, кикиморы… Мужики не отставали от баб – переодевались кто в бабские юбки, заматывая платками бородатые лица, кто в шкуры с выделанными личинами – медвежьими, козьими, волчьими и вообще невесть чьими, слепленными из разных харь. Не остались в стороне и отроки: костюмы и личины для этого действа были заготовлены заранее на всех. Гвоздём программы должен был стать Артюхин оркестр, в полном составе выступавший впереди шествия и обеспечивавший музыкальное сопровождение праздника.

Учитывая, что женились не только Лисовины, процессии ряженых, «выгуливающих» своих молодых на улицах Ратного, в конце концов неизбежно встретились, перемешались и заполнили собой все село. При этом неожиданно многочисленной – чуть ли не более многочисленной, чем у Лисовинов, оказалась процессия, сопровождавшая Сучка и Алену. То, что к ним подались все артельные с семьями, вопросов не вызывало, но и кроме них народу оказалось достаточно. Под масками угадывались и кожемяки, и бондарь с кузнецом, словом, вся зажиточная часть Ратного, причем не приходилось сомневаться, что организатором такого единодушия являлся Бурей, лично возглавлявший процессию. Обряженный в медвежью шкуру с оскаленной мордой, напяленной на голову вместо шапки, он выглядел лишь немного страхолюднее, чем в своем привычном обличии, но праздника это никому не испортило.

Артюхины музыканты старались изо всех сил, но на этот раз музыка у них получилась скорее громкой, чем мелодичной: им в такт или не очень подыгрывали все, кто запасся или на ходу обзавелся собственным музыкальным инструментом от бубнов и дудок до ложек и железных котелков с колотушками включительно, да ещё и «подпевали» все кому не лень – с визгами, криками и смехом.

В итоге любая мелодия, которую начинал играть оркестр искренне страдающего от этого безобразия Артемия, неизбежно звучала, как вступление к постановке «Женитьбы» в театре Колумба, исполненное на бутылках, кружках Эсмарха, саксофонах и больших полковых барабанах. Впрочем, Артюха сносил свои страдания стоически – в конце концов, обычай, ничего не попишешь. Вторым «потерпевшим» оказался Роська. В отличие от Артемия, поручик Василий страдал за веру. И тоже молча – ему хватило ума не высказываться, раз праздничное действо благосклонно встретили и воевода, и поместный боярин, и все ратнинские христиане вместе взятые.

Отец Меркурий хоть и выглядел слегка обалдевшим от происходящего, но вмешиваться с поучениями не спешил. Вероятно, по тем же причинам, что и Роська, но вот страдать явно не собирался и к себе в каморку демонстративно не удалился, как делал в подобных случаях покойный отец Михаил, а смотрел на веселящихся и дурачившихся сельчан с живым интересом. Переговорить с монахом во время свадьбы Мишка не успел – не до того было. Только поздоровался.

– Здравствуй, сотник! – священник ухмыльнулся в ответ на его приветствие. – Глянь на это! Здо́рово, малака[6]! Мистерия!

– И не говори, отче, таких мистерий тут полно, и эта не из худших! – с трудом удержавшись, чтобы не подмигнуть священнику, откликнулся Мишка, но тут пестрый хоровод из ряженых ворвался между ними и прервал разговор…

За всеми этими развлечениями на небо никто и не смотрел, даже караульные на вышке. Незачем было – не привыкли ещё в этом мире ждать оттуда ни радости, ни беды, разве что метель или буря какая, но сейчас резкого изменения погоды не предвиделось. Потому тот момент, когда над лесом взвились в небо три огромных полотнища, трепеща длинными разноцветными хвостами, как рыба плавниками, и зависли над Ратным, большинство пропустило.

Первыми заметили их девки на горке, о чем моментально и оповестили всю округу пронзительным визгом, подействовавшим похлеще любой сигнализации. Следом за ними вскинулись и остальные: задрали головы, смачно ругаясь и роняя шапки себе под ноги. Кто-то из бывших в охранении новиков Луки вскинул лук, но тут же опустил от строгого окрика более опытного и менее впечатлительного воина:

– Охолонь, Севка! – и он кивнул на выехавших на пригорок всадников. – Это ж Петька… Опять чудит!

И впрямь, опомнившиеся от первого шока ратнинцы заметили и тянувшиеся вниз бечевки, и всадников, державших их в руках. В одном из них сразу же опознали ратника Петра из Егорова десятка, а двое других оказались отроками из крепости. Но сейчас мальчишки мало кого интересовали – все взгляды были прикованы к воздушным змеям, парившим над Ратным.

Ну, строго говоря, уже не змеям, а херувимам, как было решено их поименовать во избежание недоразумения со словом «змей», бывшим тут ругательным, в отличие, кстати, от «гад». То, что таким «нехорошим» словом приходится называть лик Спаса, сразу очень не понравилось матери, и она, саму идею со Спасом одобрив, велела Тимке придумать другое название.

До возвращения Младшей стражи придумать так и не успели: отроки просто старались вслух и при взрослых запретный термин не употреблять, выражаясь при нужде по большей части витиевато и пространно: «Ну, та хреновина, которую Кузнечик летать без крыльев приладил» или «Эта… пузырь с хвостом, который на веревке дергается». Если бы история со змеем закончилась после первой демонстрации, такие эвфемизмы, возможно, и закрепились бы в местном словаре, но Мишка, имевший возможность на примере своих отроков убедиться, какое сильное впечатление на неискушенных подобными фокусами аборигенов может произвести это простое в сущности изделие, решил изобретателя поощрить, а саму придумку использовать в дальнейшем в качестве наглядной агитации. Сугубо христианской, разумеется, тем более, что намечавшиеся рождественско-свадебные гуляния подходили для этого как нельзя лучше.

Потому выдумывать сему явлению новое название, более соответствующее «политике партии», все-таки пришлось. Слово «херувим» предложил Роська, и оно было единогласно принято как официальное: и прилично, и тоже вроде летает, и вполне отвечает своему идеологическому назначению. Но неофициальное «Змей летучий», как выяснилось, уже намертво привязалось к языку у мальчишек, тем более, что и Мишка поначалу обозвал его именно так. В итоге оба наименования имели равное хождение среди отроков, иной раз совершенно в неожиданных комбинациях: от «Летучего херувима» до «Змея шестикрылого».

Соответственно, когда встал вопрос о том, что именно изобразить на новых «херувимах», задуманных и больше, и конструктивно сложнее первого (Мишка не удержался и внес свою лепту, благо сам мальчишкой ТАМ изготовлял и запускал их не единожды, как и любой пацан в его время), совершенно логично выбор сразу пал именно на херувима. Тем более что тут его изображали достаточно символично и вполне узнаваемо, в виде круглой рожицы в середине и шести крыльев – два по боками и по два скрещённых вверху и внизу. Вторым рисунком был выбран голубь, как христианский символ Духа святого, а также чистоты, любви и супружества. Тем более, последнее было и местной традицией – на поясе у любой замужней бабы висела фигурка голубки. Сколько тут от язычества, а сколько от христианства, Мишка так и не разобрался, но таких он видел и у баб во вполне христианском Турове.