Маски иллюминатов - Роберт Антон Уилсон

Первым отозвался Эйнштейн.

— Продолжайте, — попросил он. — Похоже, вы нашли часть головоломки, которая укрылась от моего внимания.

Бэбкок добавил:

— Я согласен с тем, что Вири никогда не опубликовал бы эту поэму, если бы ее финал не быль столь поучителен.

Джойс торжественно стукнул тростью об пол.

— Пункт номер один принят, — сказал он. — Есть старое юридическое правило: «Вина доказана, если доказана ее часть». Возможно, это не всегда так, но тут есть над чем задуматься. Мы признали, что преподобный Чарльз Вири мог написать конец поэмы. В таком случае что мешает нам признать, что он мог написать ее всю, от начала и до конца? У меня сегодня целый день в голове крутилась фраза из «Божественной комедии»: «Ed eran due in ипо е ипо in due», «И было два в одном, единый в образе двойного». Это в том месте «Ада», где Данте описывает обезглавленного Бертрана де Борна, который держит свою голову в руке. Вспомните доктора Джекила и мистера Хайда, доктора Франкенштейна и его чудовище, Фауста и Мефистофеля… — Эйнштейн рассмеялся.

— Поразительно, — сказал он. — Последние два дня я все время думал о Фаусте и Мефистофеле. Помните слова Фауста: «Zwei Seelen wohnen in meiner Brust»? Мой отец часто повторял мне, что это самая глубокая фраза во всей поэме великого Гете. «Ах, две души живут в моей груди».

— В психологии рассматривается крайний случай такой внутренней двойственности — расщепление личности, — продолжал Джойс. — Но личность в той или иной степени расщеплена у каждого человека, даже если его и не считают душевнобольным. У каждого из нас есть темная сторона, которую Юнг так поэтично называет Тенью. Что же представляет собою Тень преподобного Чарльза Вири? Конечно же, она должна быть противоположна тому, что он выставляет напоказ, то есть его пресвитерианскому благочестию. По сути, его Тень должна обладать всеми теми качествами, которые мы наблюдаем у Артура Агнуса Вири — развратность, чувственность, неверность, бунт против Бога и Церкви. Короче говоря, я считаю, что «Облака без воды» написаны от начала и до конца преподобным Вири. На каждое «Нельзя» преподобного Чарльза Вири его внутренний «Артур» отвечает «А я буду!». Богохульник «Артур» написал строфы, которые полны похоти, с огромным наслаждением задерживаясь на каждой непристойной подробности воображаемой любовной связи с крайне испорченной и в то же время безмерно желанной женщиной. Преподобный же Вири устроил так, чтобы этот сборник эротических грез закончился смертью «Артура», наказанного за грехи, и дописал примечания, которые восстанавливают устои традиционной морали.

— Итак, джентльмены, — торжественно обратился Джойс к Эйнштейну и Бэбкоку, — принимается ли пункт номер два? Можно ли считать, что две души, написавшие «Облака без воды», живут в одной груди?

Бэбкок с сомнением покачал головой.

— В том, что касается психологии, ваша версия звучит убедительно, — сказал он. — Но она противоречит фактам, которыми мы располагаем.

— Факты, которыми мы располагаем, — заметил Эйнштейн, — были умышленно искажены вашими противниками, чтобы вы не смогли увидеть происшедшее в истинном свете. Продолжайте, Джим.

— «Облака без воды» — именно такая книга, какую я пытаюсь написать, — сказал Джойс. — Книга, у которой много измерений, много уровней и много значений — одним словом, книга-загадка. А что может быть уместнее в наши дни, когда лучшие умы все чаще признают, что бытие, вся наша жизнь представляет собой одну огромную загадку? У любого, кто способен читать между строк и видеть скрытый смысл, обязательно возникнет вопрос: а что же такое на самом деле эти «Облака без воды»? С одной стороны, эта книга может быть тем, чем она кажется и старается казаться — историей супружеской измены, которая сопровождается назидательными комментариями священника и заканчивается трагически, ибо За Грехи Следует Расплачиваться Жизнью. Что ж, отличный подарок для среднего британского читателя. С другой стороны, если догадка сэра Джона верна, то «Облака без воды» — это подробное описание тантрических практик. И, наконец, эта книга может быть тем, о чем я вам уже говорил — криком расщепленной души благочестивого пресвитерианина, которого обуревают плотские желания. Он мечтает о коитусе, фелляции и куннилингусе, а затем наказывает свое Второе «Я» за эти греховные мечты.

— Но чем же она является на самом деле? — воскликнул Бэбкок. — Вы не только не даете ответа, но и еще больше все запутываете.

— Какова «реальная» длина стержня, профессор? — спросил Джойс у Эйнштейна.

— Это зависит от системы отсчета, в которой находится стержень, — с улыбкой сказал Эйнштейн, — а также от системы отсчета наблюдателя и разницы их скоростей.

Бэбкок поморщился.

— Бессмыслица какая-то. Длина не может изменяться просто гак.

— А вот и нет, — возразил Эйнштейн. — Каждый раз, когда мы говорим о длине чего-либо, мы на самом деле говорим об инструментах, с помощью которых эта длина измерена. А показания инструментов зависят от того, с какой скоростью мы движемся по отношению к предмету, который измеряем. Лоренц получил для этого математическую формулу, но дальше не пошел, так как не поверил в ее следствия. А я в 1904 году все-таки решил поверить в эту формулу и посмотреть, куда это меня приведет. Это привело меня к решению всех головоломок, которые не давали покоя физикам со времен эксперимента Майклсона-Морли. Я пришел к очень простому выводу: не существует длины как ding an sich[70], т.е. как объективной категории; есть лишь длина-1, измеренная инструментом-1, длина-2, измеренная инструментом-2, и так далее. То же самое можно сказать и о времени.

— Но ведь это означает, что мы оказываемся полностью за пределами пространства и времени, — заметил Бэбкок. — Это гностицизм и платонизм.

— В каком-то смысле, — признал Эйнштейн. — Разница в том, что философия Платона заканчивается там, где моя только начинается. Он не смог установить связь между геометрическими архетипами и информацией, которую мы получаем от органов чувств. Я же научно доказал, что эта связь существует. Моя теория объясняет эксперименты, которые никак иначе объяснить невозможно.

— Расскажите ему о камне и поезде, — предложил Джойс.

— О, этот вид относительности был известен еще во времена Галилея, — сказал Эйнштейн. — Я просто придумал для него современный пример. Итак, представьте себе, что вам захотелось швырнуть камень из окна движущегося поезда. Как он полетит?

Бэбкок озадаченно нахмурился.

— Мне кажется, что он полетит по прямой, но я в этом не уверен.

— Он действительно полетит по прямой, — сказал Эйнштейн, — но только с вашей точки зрения, точки зрения человека, который едет в поезде. А что увидит человек, стоящий в поле у железнодорожной насыпи? Как полетит камень с его точки зрения? Бэбкок задумался.

— Гм, — произнес он наконец, — В этом я тоже не уверен, но мне кажется, что для стоящего на месте человека камень полетит по какой-нибудь кривой.