Короткометражные чувства - Наталья Рубанова

И тогда она, в каком-то полусне, переносится в другую кухню, сквозь шторы которой нагло и властно просачивается «берендейское» солнце. Она будто бы сидит там, закинув ноги на табурет, а брови-бабочки удивленно ползут вверх: и шторы неритмично покачиваются, и ощущение рук теряется, впрочем, как и всего тела — да и как не срастись ему с себе подобным, когда больше всего хочется в губы?..

…она легла с самого краешка края, таки не забывшись: «Дерьмовая у тебя контрацепция!»

Зато чувствовала вот это: «…Будет почти тепло, и я поцелую тебя на глазах у всех — потому что ничего больше не имеет значения, потому что нет ничего больше, что имело бы значение…»

Выходят в полдень. Где-то — колокола.

Моросит.

А дома — тихо-тихо.

Весна на цыпочках.

Жила-была себе Гусеница. Жила, жила, никого не трогала, пока вдруг, проснувшись однажды, не обнаружила, что побелела. Эта перемена настолько изумила бедняжку, что та перестала есть крапиву, а то место, которым она смотрела на мир, приобрело даже некоторый блеск.

Пролетавшая мимо Белая Ворона, правда, чуть было не съела Гусеницу, но, по закону джунглей («О крови»), не сделала этого, а почему-то, загрустив, поведала красивую сказку о Гадком Утенке, подслушанную ею под окном одного большого дома: женщина рассказывала ее на ночь ребенку.

Гусеница озадачилась, но, вспомнив хрестоматийное «рожденный ползать летать не может», поникла. Откуда ей, живущей на земле, было знать, что уготовано природой!

Однако белый цвет не замедлил проявиться: желтовато-зеленое, вечно маскирующееся, племя собратьев недвусмысленно выразило ей свое фи.

— Она стала совсем не такая!

— А посмотрите на этот блеск!

— А ведь раньше-то, раньше… — говорили они, отводя глаза при встречах с ней.

Гусеница чувствовала: еще чуть-чуть — и нарвется на грубость. Но будет еще хуже, если она скажет, что действительно думает о себе подобных.

Тогда Гусеница решила уйти. Но в том-то все и дело, что в подполье не было листьев, а до неба она не могла долететь по причине отсутствия крыльев!.. Так и маялась между Небом и Землей, восхищенно поглядывая на стрекоз, бабочек и птиц, да искала свой гусеничный смысл — о, нет, не жизни! — хотя бы существования.

Одиночество принесло ей некую трезвость восприятия и закалило нежную кожицу. Гусеница росла, хорошела — на свой гусеничный взгляд, — пока не почувствовала, что очень устала. Да так, что уже ползет-то еле-еле! Пресытившись же поисками чуда и осознав, что чуда не будет, она внезапно очнулась, подняв глаза вверх: ее с удивлением рассматривала высокая пятнистая сущность.

— Кто ты? — спросила Гусеница.

— Что-что? — переспросил Жираф: ведь у него была такая длинная шея и только потом — на са-амом верху! — голова, поэтому смысл сказанного не всегда доходил.

— Кто ты? — снова крикнула Гусеница.

— Ты? — удивился Жираф.

— Да не «я», а «ты» — кто? — еще громче крикнула Гусеница.

— Что — «то»? — поднял брови Жираф и, не услышав вздоха Гусеницы, сказал: — Интересно, как тебе удалось стать белой? Ведь ты так долго жила в саду под лестницей!

— Какая разница! Я теперь знаю одну человеческую сказку! — гордо заявила Гусеница.

— Какую маску? — опять не понял Жираф.

— Ну, ты даешь! — Гусеница расстроилась.

Гордое красивое животное, даже силясь, не могло понять ее! В чем-то ее самолюбие оказалось задетым; но, в общем, ей было уже все равно — во всяком случае, она сама так себя успокаивала.

— Будь здоров! — сказала она Жирафу.

— С каких дворов? — переспросил тот, но Гусеница уже отправилась во Свояси, где и заснула, а проснувшись, поняла, что влюбилась в длинношеего.

Утром она снова поползла на поляну, где Жираф с наслаждением стоял, впитывая солнечные лучи.

— Как дела? — спросил он, а Гусеница поняла, что до Жирафа долетают лишь последние слоги, и крикнула:

— Хорошо!

— Ты читала ОШО? — спросил Жираф.

Вместо ответа Гусеница попыталась заглянуть ему в глаза, но они были так далеко, так высоко! Гусеница долго подбирала слова, чтобы их окончания дошли до Жирафа — сначала это оказалось непросто, но потом… потом Жирафа даже тронуло ее явление, ведь до него никто и никогда не пытался достучаться!

Гусеница приобрела этимологический словарь и, копаясь в происхождении чудодейственных слов, заново научилась говорить, выучив одному Жирафу понятный язык. Теперь до Жирафа доходило значительно больше, но, конечно же, не все, не все…

— Что такое безмятежность? — спросила его однажды Гусеница.

— Это когда ничего не хочется, — ответил Жираф и, подумав, добавил: — Кроме Солнца.

Гусенице же было далеко до желания одного лишь Солнца; ее маленький мозг жгло другое, совсем другое! Она любовалась оранжевой бабочкой, уже несколько дней кружащейся над жильем какого-то отшельника.

— Ты бы смог полюбить Ее? — удивила она Жирафа вопросом.

— Я могу любить только Солнце, — покачал головой Жираф. — Иначе моя шея станет короче, и…

— Но зачем тебе такая длинная?! — почти возмутилась Гусеница.

— Так легче дотянуться до Неба! — улыбнулся Жираф, втянув ноздрями воздух.

— А… — пропела Гусеница и поползла к себе.

Она думала, думала, думала… Очень долго думала, пока, наконец, не заметила, как пошел снег. Жираф же стоял на поляне, жадно вбирая в себя последние лучики.

Гусеница крикнула:

— Ты до сих пор хочешь на Солнце?

Жираф молчал; глаза его не выражали ничего, кроме печали.

— Но если тебе хочется Солнца, значит, ты не безмятежен! — снова крикнула она.

Жираф оглянулся, но никого не заметил — ведь Гусеница оказалась одного цвета со снегом! Ах, как хотелось ей в тот момент засиять хотя бы одним радужным оттенком!

Но белые хлопья засыпали ее, а до Жирафа снова не доходило, что она умирала.

Наклонившись, Жираф заметил на земле темно-красный комочек. Он ткнулся в него мордой, ощутил привкус крови, а поняв, что комочек — живой, лизнул тот языком.

В коконе, сплетенном из собственного тела, спала бывшая Гусеница: Жираф отнес спящую к дереву и, спрятав между трещинами коры, оставил.

Весной Жираф увидел Бабочку. Она кружилась над его мордой — такая нежная и красивая, что он даже опешил, устыдившись своей «грубости»; пятна же на собственной шкуре показались ему пятнами на Солнце… А Бабочка летала над ним, становясь то черной, то зеленой, то дымчато-розовой. У Жирафа сильно забилось сердце, и он закричал: