Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

«ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!»

Дед помолчал чуток и добавил.

– А может, и не было ничего такого. Может, привиделось только. Думаю, ежели б было, то в Писании про то прописали бы. А только я тебе так скажу – было ль, не было ль, а коли было б, то было б тако. И в этом суть.

Прежде чем продолжить наше повествование, хочется спросить читателя – приходилось ли ему когда-нибудь просыпаться не там, где он уснул? Ну, совершенно в другом, чужом, незнакомом месте. Что он чувствовал, когда с первыми проблесками заторможенного сном сознания в его мозг медленно, но неотвратимо проникала холодная, отторгаемая всеми фибрами ранимой души атмосфера чужеродности, враждебности, полной оставленности и незащищённости? Только представьте себе, насколько тяжко и болезненно тревожно душе в такую минуту, когда волшебство сопровождающих сон грёз сменяется вдруг давящей со всех сторон реальностью непознанного опытом бытия? Представили? Ну, вот и славненько. И дай вам Бог здоровья.[29]

Так, или примерно так чувствовал себя Женя Резов, проснувшись под серым в ржавых разводах сводчатым потолком неизвестного ему помещения. Голова натужно гудела, будто сотни якутских шаманов отплясывали внутри неё свой самый неистовый ритуальный танец. Тяжёлое непослушное тело ныло, будто его натянули на огромный обод, и множество лёгких и быстрых бамбуковых палочек выстукивали по нему лихую барабанную дробь. А мозг словно застарелый, насквозь проржавевший, никогда не смазываемый механизм, медленно и со скрипом проворачиваясь, натужно пытался осмыслить происходящее. Осмысление давалось с трудом. И не то чтобы грёзы исчезнувшего сна были уж настолько сказочно волшебными, просто навалившаяся отовсюду реальность оказалась уж больно буднично прозаичной. Там, во сне был кошмар – непонятный, фантастичный, даже фантасмагоричный. Какое-то безысходное блуждание по замкнутому, закольцованному маршруту. Разрозненные, рваные обрывки действительности сновиденческого зазеркалья – странные люди, мифические животные, образы, призраки, фразы, отдельные нечленораздельные звуки и … снова бег по кругу, попытка вырваться, отчаянная, изо всех сил, и … и невозможность сдвинуться с места. Ну, вы знаете, как это бывает во сне. А тут совсем другое, совсем иного рода.

Серый сводчатый потолок, массивный и тяжёлый, хоть и очень высокий, но неизменно опускающийся всё ниже и ниже, а потому давящий нестерпимо больно всей своей массой. Или потолок тут не при чём? Может, стоит он, как и поставили его неисчислимое множество десятилетий тому назад. А причиной всему безумный неподвижный взгляд и воспалённый мозг, преломляющий и преображающий всё воспринимаемое глазами, как ему одному вздумается. И как отличить в таком состоянии мнимое от действительного? Где заканчивается реальность, начинается театр сновиденческого забытья, снова заканчивается, прерываясь ещё более театральной реальностью? Или всё сон, всё ещё длится нескончаемый полубредовый, полуреальный сон, отвергаемый сознанием, силящимся обратить в действительность всё что угодно, всё что сейчас, в данный момент занимает его болезненное восприятие. Где эта грань между сновидением и реальностью, убеждённостью и убедительностью, бытом и бытием? Есть ли она? И если есть, стоит ли просыпаться, беря на себя неотвратимую ответственность за последующие ХОЧУ, МОГУ и БУДУ?

Женя огромным усилием воли оторвал взгляд от наваливающегося потолка и одними глазами стал осматривать помещение, в котором находился. Шаманский ритуальный танец в голове несколько поубавил рьяность и насыщенность, барабанные палочки хотя и продолжали отстукивать дробь, но уже не так бешено, не так воинственно. Было ли то продолжением сна, или новый сон, или реальность пробуждения, но сдвинувшаяся с места, оказавшаяся живой картинка перед взором осторожно намекала на то, что жизнь невыдуманна, жизнь неотвратима, жизнь продолжается.

Потолок продолжился к низу такими же массивными и такими же серыми стенами, выкрашенными когда-то в ходовой булыжный цвет для убедительности бренности бытия. Пол, простирающийся от стенки до стенки, хоть и облупился от времени, но всё же как-то веселил глаз своим прокремлёвским оттенком. Венчало внутреннюю архитектуру сооружения большое арочное окно, сроду не мытое, но зато украшенное в викторианском стиле толстой грубо сваренной решёткой. Кого и от кого защищала решётка, Жене сходу сообразить не удалось. Впрочем, на его родине этот вопрос давно уж был не существенным – была бы решётка, а «кого» и «от кого» найдётся. Внутреннее убранство помещения не отличалось особым эстетизмом, но всё же лучше так, чем вообще никак. Вдоль стен стояли два ряда железных коек, выкрашенных той же краской, что и прилегающие к ним стены, и застеленных дежурным казённым бельём. От всего веяло затхлостью и унынием.

Вдруг золотой лучик сквозь оконное стекло пробил своим невесомым тельцем серую пелену обыденности и весело заиграл на стене лёгким солнечным зайчиком. Он резвился, танцевал какой-то искромётный танец, пытаясь видимо разбудить, разбавить своей лучезарной энергией застоялое царство пустоты и иллюзии. Женя несколько приободрился, следя за его парящими порхающими па, и даже попытался оторвать тяжёлую голову от тощей казённой подушки да так увлёкся созерцанием крохотной капельки жизни в беспредельном океане тлена, что не сразу заметил фигуру справа от себя. Солнечный зайчик, пролетая вблизи фигуры, задержался на ней, приостановился, замер и исчез также неожиданно, как и появился. На краю рядом стоящей койки, сжав коленями руки, сидел, мерно покачиваясь взад-вперёд, человек в синих семейных трусах да застиранной майке и смотрел на Женю умоляющим взглядом. Сидел, скорее всего, давно, терпеливо ожидая его пробуждения, с явным намерением сообщить нечто важное.

– Пили мы как-то с Экклезиастом, – начал своё сообщение человек, поборов нерешительность и убедившись, что его наконец-то заметили и готовы, по-видимому, выслушать. – Пили не то чтобы очень уж долго, а так, третий день. А может пятый… этого никто из нас сказать точно не мог. Потому что пили мы не просто, как алкаши какие-то, а по поводу…. По поводу недавнего освобождения Экклезиаста от торпеды. Весь тот год, будучи в состоянии зашитости, он терпеливо и послушно переносил все тяготы и лишения, связанные с нею. Но не забывал при этом (вот ведь умище-то!), приобретая в гастрономе свою дневную норму, но, не употребляя оную – в зашитости ведь нельзя – аккуратно складывать её под диваном, в ознаменование приближения дня освобождения. И вот, наконец, этот долгожданный день настал. «Послушай, Соломон …» – сказал он мне тогда…

Человек встал, протянул Жене натруженную узловатую ладонь и, кланяясь, представился.

– Соломон.

Резов не пошевелился в ответ. Он не вполне ещё понимал, где находится, каким образом тут очутился, что от него хочет этот мужчина, что вообще происходит, и почему мир так до неузнаваемости изменился за столь короткий промежуток времени между сейчас в этой комнате и вчера, когда он, полный надежд и чаяний, входил в здание конторы «ЯЙЦА ФАБЕРЖЕ»? Поэтому он неподвижно лежал, укрывшись по самый подбородок одеялом, ожидая дальнейшего развития событий и в тайной надежде, что это развитие хоть как-то прояснит ситуацию.