Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии - Генри Марш

Я видел его каждый день во время традиционного утреннего обхода. Мы ничем не могли помочь. Оставалось только дожидаться смерти пациента. Он оставался в сознании и, конечно, отдавал себе отчет в происходящем — в том, что он медленно умирает, окруженный отвратительным запахом собственного кала. Должно быть, он видел, как напрягались наши лица, когда мы заходили в палату, стараясь стойко перенести царившую там ужасную вонь.

Мы поставили капельницу с морфином, «чтобы ему было легче», и спустя много дней он наконец умер.

К тому моменту я проработал врачом уже три года, но не нашел в себе силы обсудить с пациентом его предстоящую смерть. Помню, как он печально смотрел мне в глаза, когда я стоял над его кроватью, в то время как медсестры тщетно пытались поддерживать его живот в чистоте. Не сомневаюсь, что мы обменивались парой слов: наверное, я задавал какие-нибудь банальные вопросы о том, чувствует ли он боль, — но о неминуемой смерти мы так ни разу и не заговорили.

Я никогда не узнаю, что он сказал бы, если бы я удосужился присесть рядом с ним и побеседовать по душам. Боялся ли я, что он попросит «облегчить его уход», как это называется в судебно-медицинском языке? Например, попросит увеличить дозировку морфина или дать ему другие препараты, которые помогли бы ему быстрее уйти из жизни. Думаю, именно этого я захотел бы для себя, если бы мне довелось умирать при сходных обстоятельствах. А может, он принялся бы отрицать свою неизбежную участь и продолжил бы надеяться, что выживет? Возможно, ему было бы приятно поговорить о своем прошлом, поделиться воспоминаниями, ну, или хотя бы обсудить погоду за окном. Помню, как, стоя над его кроватью, я непроизвольно поглядывал в окно, через которое виднелись осенние деревья на краю больничной парковки. Мне приходилось целенаправленно возвращать взгляд к пациенту.

* * *

Получив диплом врача, я через несколько месяцев устроился интерном в больницу на юге Лондона: она размещалась в здании, где в XIX веке был работный дом для бедняков. Атмосфера прежнего заведения частично сохранилась. Коридоры там были длинные и темные, многие в плачевном состоянии, что характерно для большинства английских больниц тех времен.

Как самый младший из врачей, я принимал больных в отделении неотложной помощи. Если пациента следовало направить в отделение интенсивной терапии, располагавшееся прямо над приемным покоем, то требовалось уложить его на кровать и по коридору длиной в полкилометра доставить к единственному работавшему лифту, а этажом выше, по-прежнему толкая кровать перед собой, преодолеть такое же расстояние до реанимационной палаты. Если пациенту было очень плохо, то на подмогу приходили медсестра и санитар — мы старались бежать как можно быстрее, но это все равно отнимало слишком много времени.

Однажды вечером доставили мужчину с варикозным расширением вен пищевода. Это состояние, при котором вены, проходящие по пищеводу (он соединяет рот с желудком), увеличиваются из-за цирроза печени. Насколько я помню, у того пациента цирроз печени стал следствием инфекционного гепатита, а не алкоголизма — самой распространенной причины этого заболевания. Расширенные вены очень хрупки и часто начинают сильно кровоточить, поэтому таких пациентов при поступлении в больницу обильно рвет кровью. Когда я спустился осмотреть мужчину, он был в шоковом состоянии из-за кровопотери. Шоковым на языке медиков называется состояние, при котором кровяное давление падает и пациенту грозит смерть, если кровотечение продолжится и недостаток крови в организме не будет восполнен. При этом пульс пациента нитевидный, лицо бледное, ладони и ступни холодные, на лице тревожное выражение, а дыхание поверхностное и учащенное.

Я быстро установил большой внутривенный катетер и позвонил ординатору, чтобы сказать — с некоторым возбуждением, — что у нас неотложный пациент. Дважды преодолев длинный коридор, мы доставили его в отделение интенсивной терапии и приступили к переливанию крови. Но не успевали мы закачать кровь, как мужчину тут же рвало ею. Это было почти сорок лет назад, и единственное, что мы могли тогда сделать, не считая переливания крови, — установить зонд Сенгстакена. Он представляет собой огромную резиновую трубку с баллонами, которую помещают пациенту в горло, а затем баллоны надувают, чтобы по возможности сдавить кровоточащие вены. Мы держали эти зонды в холодильнике отделения интенсивной терапии, чтобы резина стала жестче, иначе было бы слишком сложно протолкнуть трубку через горло в пищевод, так как зонд очень большой, а пациенты кашляли, и к тому же их продолжало рвать кровью. Медперсоналу приходилось надевать фартуки и резиновые сапоги.

Несмотря на все усилия, кровавую рвоту остановить не удавалось. Помню, как пациент безмолвно смотрел мне в глаза, пока мы с ординатором и медсестрами всю ночь пытались сохранить ему жизнь. Каждые несколько минут он с трудом поворачивался на бок, чтобы наполнить тазик для рвоты очередной порцией крови.

Мы вводили ему свежую замороженную плазму и факторы свертывания крови, но явно проигрывали сражение — кровь становилась все более жидкой и уже не сворачивалась даже в тазике. Было очевидно, что долго пациент не протянет. Ординатор набрал полный шприц морфина, чтобы «облегчить его уход». Не помню точно, кто сделал укол. К тому моменту рассвело, и на смену холодному флуоресцентному освещению пришел теплый солнечный свет. Зафиксировав факт смерти, я, совершенно измотанный, вернулся в обшарпанную комнату для дежурных, в которой всегда пахло вареной капустой: запах доносился из больничной кухни, расположенной этажом ниже. За окном было лето, утро выдалось солнечным и невероятно красивым. Это я помню отчетливо.

* * *

Я проработал старшим врачом всего год, и был у меня пациент с вторичной опухолью мозга. Опухоль была редкая; изначально она представляла собой цельную массу, которую я смог удалить. Но опухоль оказалась злокачественной и через несколько месяцев дала рецидив. Теперь она представляла собой не цельную массу, а отдельные раковые клетки, развивающиеся в спинномозговой жидкости, словно опухоль растворилась в ней, сделав ее густой и липкой. Это привело к острой гидроцефалии и жутким головным болям. Я провел еще одну операцию, установив дренажную трубку (шунт), чтобы предотвратить скопление жидкости в голове пациента. Оглядываясь назад, я понимаю, что допустил ошибку; впоследствии я редко соглашался оперировать пациентов с карциноматозным менингитом — так называется это заболевание. Гораздо гуманнее позволить им умереть.

Ту операцию вряд ли можно назвать успешной. После нее головные боли беспокоили пациента меньше, но он был полностью дезориентирован и чрезмерно возбужден. Я не мог предложить других вариантов лечения и сообщил родственникам, что его смерть — вопрос времени, с чем они смирились. Только вот он упорно отказывался умирать: благодаря операции его жизнь продолжалась, хотя смысла в этом уже не было. Затянувшаяся предсмертная агония все сильнее нервировала родных больного, но фактически он мучился меньше, чем они. Как-то утром старшая палатная медсестра позвонила моей секретарше Гейл и попросила меня подойти. Дело было в старой уимблдонской больнице, и мой кабинет размещался в подвале.