Кошачий глаз - Маргарет Этвуд

Как-то вечером, вскоре после окончания экзаменов, звонит телефон. Это Корделия. Я понимаю, что ожидала ее звонка.

– Мне хочется тебя видеть, – говорит она. Я не хочу с ней встречаться, но знаю, что пойду. Я понимаю, что ее «хочется» означает «нужно».

Назавтра я еду в метро, потом в автобусе на север через раскаленный город – туда, где теперь живет Корделия. Я никогда не была в этом районе. Улицы вьются, пересекаясь, дома большие, тяжеловесные, в георгианском стиле, обсаженные внушительными кустарниками. Идя по дорожке к дому, я вижу (или мне кажется, что вижу) в окне лицо Корделии, бледное и туманное. Я не успеваю позвонить, как она открывает дверь.

– Ну, привет, – говорит она. – Сколько лет, сколько зим.

Ее веселость – фальшивая, и мы обе это знаем, потому что Корделия выглядит ужасно. Волосы утратили блеск, лицо как сырое тесто. Она сильно поправилась, но тело не плотное, а рыхлое, раздутое, отечное. Она снова пользуется яркой красно-оранжевой губной помадой, от которой ее лицо кажется желтоватым.

– Знаю, – говорит она. – Я выгляжу как Старая Халда.

В доме холодно. Пол прихожей – в черно-белую клетку; наверх уходит красивая центральная лестница. Рядом на лакированном столике цветочная композиция с гладиолусами. В доме тихо, только часы бьют в гостиной. Кажется, здесь больше никого нет.

Мы идем не в гостиную, но в заднюю часть дома, мимо лестницы и через дверь на кухню, где Корделия разводит мне в чашке растворимый кофе. Кухня очень красивая, с идеальной планировкой, оформлена в бледных тонах и в целом действует успокаивающе. Холодильник и плита – белые. Сейчас кое-кто покупает цветные холодильники, бледно-зеленые или розовые, но мне эти цвета не нравятся, и мне приятно, что матери Корделии они тоже не нравятся. На кухонном столе – я узнаю в нем обеденный стол из их прежнего дома, только из середины вынули две доски – раскрыта линованная школьная тетрадь. Меня приводит в ужас открытие, что я хотела видеть этот стол больше, чем Корделию.

Корделия роется в холодильнике и достает вскрытую упаковку магазинных пончиков:

– Я ждала удобного случая их доесть.

Но откусив лишь раз, она закуривает.

– Ну как, чем ты нынче занята? – она говорит преувеличенно жизнерадостно, таким тоном она разговаривала с мальчиками. Сейчас он меня просто пугает.

– Все как обычно. Ну, ты знаешь. Досдавала экзамены.

Мы смотрим друг на друга. Ее дела плохи, это ясно. Я не знаю, хочет ли она, чтобы я об этом заговорила.

– А ты как? – спрашиваю я.

– Мне взяли репетитора, – говорит она. – Считается, что я занимаюсь. Чтобы поступить на летние курсы.

Мы обе знаем, даже не говоря об этом вслух, что она, значит, снова осталась на второй год, несмотря на переход в другую школу. Должно быть, совсем плохо сдала экзамены. Если она не сдаст их с новой попытки или еще как-нибудь, она никогда не попадет в университет.

– И как репетитор, хороший? – спрашиваю я.

– Наверно. Ее зовут мисс Дингл. По правде. Она все время моргает, у нее слезятся глаза. Она живет в квартире, в трущобах. У нее нижнее белье цвета лососины – я видела, она сушит его на карнизе для занавески в своей трущобной ванной. Я научилась отвлекать ее от предмета – достаточно спросить, как ее здоровье.

– От какого предмета? – спрашиваю я.

– О, да от любого. Физика, латынь. От чего угодно. – Она, кажется, слегка пристыжена, но вместе с тем горда и возбуждена. Как тогда, когда она тырила вещи из магазинов. Таковы теперь ее достижения: она научилась водить за нос репетитора. – Не знаю, почему они все думают, что я учусь целыми днями. Я много сплю. Или пью кофе, курю и слушаю пластинки. Иногда отпиваю капельку виски из папиного графина. И доливаю водой. А ему и невдомек!

– Но, Корделия! Тебе же нужно чем-то заниматься!

– Зачем? – в голосе звучит нотка былой воинственности. В этой шутке есть доля правды.

И я не могу привести ни одной причины. Я не могу сказать: «Потому что все чем-то занимаются», не могу сказать: «Тебе же нужно как-то зарабатывать на жизнь», потому что ей совершенно явно не нужно зарабатывать на жизнь, она живет в этом огромном доме и не работает. Она может и дальше так жить, как женщины в стародавние времена – всякие незамужние тетушки, старые девы, что навсегда остаются в родительском доме. Маловероятно, что родители ее выгонят.

Поэтому я говорю:

– Тебе надоест такая жизнь.

Корделия смеется преувеличенно громко:

– Ну хорошо, я буду учиться, и что? Сдам экзамены. Поступлю в университет. Выучу всё. И превращусь в мисс Дингл. Нет, спасибо.

– Не будь идиоткой. Никто не говорит, что ты должна превратиться в мисс Дингл.

– Может, я и вправду идиотка, – говорит она. – Я не могу сосредоточиться на этом всем. Только взгляну на страницу, и все буквы превращаются в черные точечки.

– Может, тебе пойти в школу секретарей? – только выговорив это, я чувствую себя предательницей. Она знает, какого мнения мы обе о девушках, которые учатся в школе секретарей, с их выщипанными в ниточку бровями и розовыми нейлоновыми блузками.

– Вот спасибо.

Пауза.

– Ну ладно, давай не будем об этом. – Она снова говорит преувеличенно жизнерадостным голосом. – Давай о чем-нибудь веселом. Помнишь тот кочан? Который прыгал?

– Да, – отвечаю я. Мне приходит в голову, что, возможно, она беременна или была беременна. Такая мысль естественна, когда девочка бросает школу. Но я решаю, что это маловероятно.

– Я чуть не умерла от стыда. А помнишь, как мы ездили в даунтаун, фотографироваться в автомате на Центральном вокзале? Мы считали себя суперчеткими!

– Да, прямо перед тем, как метро открылось, – отвечаю я.

– Мы кидали снежками в старух. И пели эти дурацкие песни.

– «Проказа», – говорю я.

– «Ты отдала мне руку и сердце», – подхватывает она. – Тогда мы думали, что круче нас только яйца. А сейчас я вижу детишек этого возраста и думаю: «Сопляки!»

То время помнится ей золотым веком: а может, ей просто так кажется, потому что тогда было лучше, чем сейчас. Но я не хочу, чтобы она припоминала дальше. Я хочу защититься от всех дальнейших, мрачных воспоминаний, убраться, не нарушая приличий, пока не случилось что-нибудь постыдное. Корделия балансирует на краю наигранной веселости и в любой момент может рухнуть в противоположность – отчаяние, слезы. Я не хочу видеть ее в таком состоянии, поскольку мне нечем ее утешить.

Я ожесточаю свое сердце. Она ведет себя как дура. Ей не обязательно сидеть взаперти и тянуть дальше эту мрачную, низкого пошиба трагедию. Ей открыто множество путей, разные возможности, и единственное, что ей мешает – отсутствие силы воли. «Соберись, – хочется крикнуть мне. – Возьмись за ум».