Священная книга оборотня - Виктор Пелевин

Самое ужасное, что его слова были чистой правдой. И мы оба это понимали. Установилось тяжелое молчание.

– А Говнищера мы не на смерть посылали, а на подвиг, – сказал он через минуту. – И память его марать не надо.

Правильно, надо было сменить тему.

– То есть что, он знал? – спросила я.

– Какой-то частью сознания наверняка.

– Значит, упрекнуть себя не в чем?

Александр пожал плечами.

– Во-первых, – сказал он, – у нас заявление есть, которое он в сумасшедшем доме написал: «Хочу увидеть Лондон и умереть», дата и подпись. А во-вторых, нас по гуманитарным аспектам эксперт консультировал. Сказал, что все нормально.

– Это Павел Иванович? – догадалась я.

Александр кивнул.

– А как он вообще стал на вас работать? Я имею в виду, Павел Иванович?

– Ему показалось важным, чтобы мы узнали о его покаянии. Странно, конечно, но зачем отталкивать человека. Особенно если искренне покаялся. Нам ведь всегда нужна информация – ну там по культуре, чтоб знать, кто с нами, а кто нет. Консультации опять же. Так и прижился… Ладно, замнем. Бог с ним, с этим Говнищером. Если, конечно, не врут имамы.

После этого мы не обменялись ни единым словом до самого вечера – я дулась на него, а он на меня: сказано с обеих сторон было достаточно. Вечером, когда молчание надоело, он начал спрашивать у меня подсказки для кроссворда.

Он в тот вечер был в человеческом теле, и от этого в комнате делалось особенно уютно. Я лежала на циновке под лампой и читала очередную книгу Стивена Хаукинга – «Теория Всего» (не больше и не меньше). Вопросы Александра отвлекали меня от чтения, но я терпеливо отвечала на них. Некоторые веселили меня даже больше, чем книга.

– А как правильно пишется – «ги-е-некологическая» или «гинекологическая»?

– Гинекологическая.

– Тьфу ты. Тогда все сходится. А я думал, там «е» после «и».

– Это потому, что ты подсознательно считаешь женщин гиенами.

– Неправда, – сказал он и вдруг засмеялся. – Надо же…

– Что там еще?

– Гинекологическая стоматология.

– Что – «гинекологическая стоматология»?

– Два слова в кроссворде стоят в линию. «Гинекологический» и «стоматология». Если вместе прочитать, смешно.

– Это тебе от необразованности смешно, – сказала я. – А такая культурологическая концепция существует на самом деле. Есть американская писательница Камилл Палья. У нее… То есть не у нее. Скажем так, она оперирует понятием «vagina dentata». Зубастая вагина – это символ бесформенного всепожирающего хаоса, противостоящего аполлоническому мужскому началу, для которого характерно стремление к четкой оформленности.

– Я знаю, – сказал он.

– Откуда?

– Читал. Причем много раз.

– У Камилл Палья? – спросила я с недоверием.

– Да нет.

– А где?

– В Академии ФСБ.

– Контрпромывание мозгов?

– Нет.

– Где же именно? – не отставала я.

– В стенгазете, – сказал он неохотно. – Там был раздел «улыбки разных широт». А в нем такая шутка: «Что страшней атомной войны? Пизда с зубами».

Чего-то подобного я и ожидала.

– А почему много раз?

– А ее три года не меняли, стенгазету.

– Да, – сказала я. – Ясная картина.

Видимо, моя интонация его задела.

– Что ты меня все время необразованностью попрекаешь, – сказал он раздраженно. – Ты, конечно, про все эти дискурсы больше знаешь. Только я ведь тоже не дурак. Просто мои знания относятся к другой области, практической. И поэтому, кстати, они гораздо ценнее твоих.

– Как посмотреть.

– А как ни смотри. Допустим, я бы эту Камилл Палья наизусть выучил. И что бы я потом с ней делал?

– Это зависит от твоих наклонностей, воображения.

– Ты можешь мне привести хоть один пример того, как чтение Камилл Палья помогло кому-нибудь в реальной жизни?

Я задумалась.

– Могу.

– Ну?

– У меня был один клиент-спирит. Он эту Камилл Палья читал во время спиритических сеансов духу поэта Игоря Северянина. А Игорь Северянин ему отвечал через блюдце, что ему очень нравится, и он сам о чем-то подобном всегда догадывался, только не мог сформулировать. Даже стихи надиктовывал. «Наша встреча, vagina dentata, лишь однажды, в цвету. До и после нее жизнь солдата одиноко веду…»

– Ну вот, – сказал он, – а я эту жизнь одинокого солдата нормально вел и без твоей гинекологической стоматологии. И помог родине.

– А она тебе отплатила. Как обычно.

– За это не мне должно быть стыдно.

– За это никому не будет стыдно. Ты что, не понял еще, где живешь?

– Не понял, – сказал он. – И не буду понимать. Тот мир, где я живу, я создаю сам. Тем, что я в нем делаю.

– Ух ты, какой Павлик Морозов. Если б тебя твои мусора сейчас слышали – наверно, дали б тебе еще один орден. Значит, это место ты нам создал?

– Скорее уж ты.

Я опомнилась.

– Да, извини. Ты прав. Извини, пожалуйста.

– Ничего, – сказал он и углубился в кроссворд.

Мне стало стыдно. Я подошла, села рядом и обняла его.

– Ну что мы с тобой ссоримся, Саш. Давай, может, повоем?

– Не сейчас, – сказал он, – ночью, как луна выйдет.

Я так и осталась сидеть рядом с ним, обняв его за плечи. Он молчал. Через минуту или две я почувствовала, что его тело еле заметно вздрагивает.

Он плакал. Раньше я такого не видела.

– Что случилось? – спросила я ласково. – Кто моего мальчика обидел?

– Никто, – сказал он. – Это я так. Из-за твоей Камилл Палья, у которой там зубы.

– А тебе-то чего из-за нее рыдать?

– А того, – сказал он, – что у нее там зубы, а у меня теперь там когти.

– Где?

– Там, – сказал он. – Когда превращаюсь. Как пятая лапа. Все не решался тебе сказать.

Только теперь все стало понятно – и его новая замкнутость, и та аура иррациональной жути, которая окружала его, когда он становился собакой. Да, все встало на свои места. Бедный, как он, должно быть, страдал, подумала я. Прежде всего надо было дать ему почувствовать, что он дорог мне и такой – если он не видел этого сам.