Дух Времени - Анастасия Вербицкая

Он встал и взволнованно заходил по комнате.

Вдруг она заговорила медленно и подавленно:

– Ничего не понимаю… Точно в бреду… Ты говоришь: «не принадлежу себе»… Кому же? Разве не мне?.. Ведь я тебе отдала душу, жизнь, всю себя и навсегда… А ты? – Он сделал движение, чтобы приласкать ее. – Постой, Андрей! Мы в первый раз говорим с тобой серьезно. Но я верила до этой минуты, что мы на все одинаково глядим… Какой ужас, если я ошиблась! Жизнь за жизнь!.. Вот как я понимала нашу любовь… и ни йоты меньше!!

Его эстетическое чувство снова насторожилось. «Какая сила!.. Какой голос! Ей бы на сцену…» – Она тоскливо ждала его ответа. Но он молчал. Ему хотелось слушать и глядеть в её лицо. В эти минуты разлада она пленяла его чуть ли не сильнее, чем в минуты обоюдных ласк.

– Ты говоришь – «обязательства»?.. Но они у тебя передо мной прежде всего… Ты, твоя жизнь, твои мысли, чувства, дела – все, все мое! И между нами никто… И разлучит нас только смерть!.. Так я понимаю любовь. Так я понимаю брак…

Ему стало чуть-чуть холодно, когда он ясно представил себе эту жизнь, которую она ему сулила. Как тонкий психолог, он давно разгадал цельность её миропонимания. И неожиданного не было ничего для него в её признаниях. Но впервые ему стало ясно, как мало, в сущности, он сам подходил к этому фантастически суровому идеалу семейного счастия. Он вдруг понял, в какую бездну потянула их обоих эта страсть. Из этой бездны он ещё может выбраться, хотя и искалеченный и разбитый, если любовь к жене переживет в нем эту трагическую борьбу их двух натур… Но счастие и, быть может, жизнь этой гордой души – исчезнут в этой бездне без возврата. Он это знал… Ему стало страшно.

– Катя, – заговорил он печально. – Моя милая Катя… Не забывай: прежде чем встретить тебя, я прожил полжизни… Можешь ли ты допустить, что я прошел её в полном одиночестве?.. Я не о женщинах говорю. Ты – моя первая, моя единственная любовь… Но есть, повторяю, другие связи… И ты должна примириться с тем, что рядом с нашим будущим будет стоять это прошедшее, которое я не могу и не хочу оторвать от своей души… И я тебе уже сказал, почему не хочу! Ты должна примириться с тем, что эту половину моей жизни будет окутывать тайна…

– Нет!.. Тайны не должно быть между теми, кто любит… Нет!.. Я тебе не прощу тайны никогда!.. Я не только жена тебе, я – товарищ твой… Ты сам меня выбрал. Для чего? Неужели только для поцелуев и… Андрей, не унижай меня!.. Помни, я сама не лгу и не прощаю обмана… Говори! Вся моя жизнь открыта перед тобой… Ответь мне тем же, или… ты убьешь меня!

Он побледнел.

– Катя… Это не моя тайна…

– Все равно!.. Все, что тебя касается, – мое!

Они молча стояли друг перед другом, тяжело дыша, как бы меряясь силами… Вдруг он опустился на тахту, закрыв лицо руками, и она расслышала, как он скрипнул зубами, как бы от невыносимой боли… Ей стало жутко. Казалось, ледяные крылья грядущего страдания повеяли над её головой.

Тобольцев заговорил… Не подымая головы, не глядя в её бледневшее лицо, он признался ей, что у него есть друг, которому он обязан всем, что есть благородного и ценного в его натуре. Голос его окреп… Он встал и заходил по комнате, жестикулируя, вдохновляясь и разгораясь постепенно. Сначала он не хотел рассказывать ей о ссылке Степана, об его бегстве из Сибири и переходе на нелегальное положение. Но темперамент взял свое. Он увлекся… Он не мог допустить, чтоб Катя осталась слепа и глуха ко всей моральной красоте этого человека. Он говорил страстно, красиво, вдохновенно… Он не хотел верить, что стучится в наглухо замкнутую дверь… Он очнулся только, когда она злобно крикнула:

– Довольно! Я ничего больше не хочу слышать… Замолчи! Слышишь? Замолчи!..

Если б она ударила его по лицу, впечатление получилось бы одинаковое. Полный сдержанного негодования, он соображал с минуту… Он старался понять…

– Катя… Терпимость прежде всего!.. Я требую её у тебя, как первое условие счастия… Научись уважать во мне личность… Ведь я своих взглядов тебе не навязываю?.. Я стараюсь бережно относиться к твоему я… Теперь давай разберемся! – продолжал он, как бы думая вслух. – Да, конечно… Ты воспитывалась в институте. Ты шла мимо жизни, ты её не знаешь…

Ее глаза засверкали.

– Если б я чувствовала, как ты, у меня не хватило бы совести получать казенные деньги…

– Это деньги народа, Катя…

– Неправда! Все, что ты говоришь, чуждо мне… Больше того, преступно в моих глазах… Я обожаю Царя… обожаю его детей… Да! Я не понимаю России без монарха… К чему ведут её твои друзья? К гибели? Да… Только к гибели… Они – слепые и жалкие люди… Ты говоришь – герои? Нет!.. Преступники, которых я ненавижу всеми фибрами моей души!

Он сел опять, как бы обессиленный, ища перекинуть мостик через бездну, которая неожиданно разверзлась между ними.

Она металась, как тигрица, по комнате, а её глаза искрились, и ноздри вздрагивали. Несокрушимой силой убеждения веяло от её лица, от её голоса, от её слов. В эту минуту она казалась вся вылитой из одного куска гранита.

«Да, да, конечно, – думал он. – Иначе быть не может!.. Она верна себе. Семья, собственность, государство… Для неё это кумиры… И переделать здесь ничего нельзя… Да я и не хочу ничего ломать в её душе. Она так прекрасна в своей стильности!.. Нужно принять ее, как она есть… И одному только научить ее: терпимости…»

На этот раз долго длилось молчание. И в нем была холодная тоска первых разочарований.

Она вдруг подошла, села рядом и неожиданно поднесла к губам его руку. Тобольцев дрогнул.

– Катя! Милая… Что ты? – крикнул он сорвавшимся голосом. Она этого не делала раньше. И в то же время он понял, что ему дорого придется заплатить за эту ласку её и первое проявление покорности. Никогда, никогда до смерти не забыть ему её лица и взгляда, полного неотразимой женственности!

– Андрей!.. Милый! Чего бы я ни дала, чтобы всё, что мы пережили сейчас, оказалось сном, – трепетным и каким-то новым звуком заговорила она. (Несмотря на все свое волнение, он отметил, что только с матерью она говорит такими глубокими, в душу идущими нотами.) – Скажи мне одно, утешь меня… Ведь вся моя жизнь будет отравлена, если ты не дашь мне слова…

– Какого? (Сердце его замерло.) Какого слова, Катя? – «О, как она глядит! Как обессиливают эти покорные, горячие глаза!.. Лучше борьба, лучше гнев…»

– Скажи, что ты сам не… что ты не пойдешь на такие дела?

– О, ты можешь быть покойна! Я не гожусь на активную борьбу… Ни убивать не пойду, ни агитировать сам не буду… Ты можешь спать с миром…

– Ах, мне только это и нужно сейчас! – радостно сорвалось у нее. «С остальным я слажу потом», – говорило её лицо.

Он это понял, и тонкая улыбка поморщила его губы.

Тобольцев встал и подошел к портрету, висевшему на стене[148]. «Львиная» голова необыкновенной красоты, несмотря на старость, обрюзглость черт и следы болезни… Печать гения лежала на этом лице с юношески дерзновенными глазами. Этот человек был создан для власти.