Музыка грязи - Тим Уинтон

Джорджи сделала себе кофе. Она нашла колышек и совковую лопату и зарыла содержимое морозильников на бахче. Потом она залила отбеливателем ящики и оставила их с открытыми крышками.

Потом она приняла душ и, повесив одежду сушиться на горячем ветру, легла на пыльный диван в библиотеке; растянувшись там, она поняла, что ее положение вновь изменилось так быстро и настолько сильно, что она не может идти с этими переменами в ногу. Что бы, черт его дери, ни задумал теперь Джим, у нее теперь есть машина; это ее собственность. И на счету у нее достаточно денег, чтобы и впрямь выбирать.

Вот это место, например. Оно пустует. Это уже что-то, ведь так? Джорджи не грела мысль о возвращении в пригородную вкрадчивость Перта. И ей не хотелось путешествовать. Это возможно, но это временный выход. Как она будет жить? Даже если уайтпойнтовцы оставят ее в покое, как долго она предполагает протянуть на ферме в нескольких часах езды от какой бы то ни было приличной работы?

И все же, подумала Джорджи, что бы ни случилось, как бы долго все это ни продолжалось, этот дом может стать неким святилищем. На какое-то время. Если она так решит.

Сборник стихов у ее локтя рассыпался листьями, скрепками, прутиками, которыми были заложены страницы. Она рассеянно подобрала книгу и открыла на отрывке, сплошь исчерканном карандашом.

И песни пелись – сколько раз, не счесть,

И не было их поступи нежней,

И смех звенел давным-давно,

И несравненная луна,

И сонмы праздных дней.

В раздражении она захлопнула книгу и положила ее обратно.

Она с ужасом проснулась в два пополудни. Голая, с пересохшими губами и на несколько секунд довольно-таки одурманенная. Она проковыляла на веранду и увидела, что ее одежду сорвало ветром и она упала в грязь на дворе.

Через несколько минут – на шоссе – она вышла из машины и закрыла ворота фермы.

* * *

Несколько дней спустя Джорджи вернулась в дом Лю Фокса с двумя пятигаллонными бочками горючего. Она пыталась посчитать количество батарей и сколько горючего ей понадобится, чтобы генератор работал непрерывно. Она вычистила весь дом, разложила одежду и застелила кровать Лютера Фокса свежими простынями. Она набила холодильник свежими продуктами и пополнила запасы круп в буфете.

В свой третий приезд она привезла кофеварку из гаража Джима. Она готовила себе маленькие обеды из сыра рикотта на ржаных крекерах и сидела в библиотеке, обследуя шкафы. Она просматривала коробки из-под фруктов, наполненные пластинками. Там были австралийские записи семидесятых: Мэтт Тейлор, «Спектрум», «Инделибл Мертсепс», Талли и всякий изврат вроде «Оркестр Махавишну», «Кинг Кримсон», «Сопвич Кэмел», «Флок», «Бэкдор», «Кэптен Бифхарт». Целая коробка была набита блюзовой музыкой, а еще одна – блюграссом и фолком. В жестянке она нашла кучу кассет, большинство из них – пиратские копии, на которых шариковой ручкой были нацарапаны названия.

Она выбрала одно имя – Крис Уитли – и засунула кассету в магнитофон. Джорджи легла на диван и слушала ленивый голос с поминутно проскальзывающими фальцетами. Звук гитары был напряженным, почти суровым. Джорджи немного знала о музыке. Она перестала относиться к ней с трепетом с тех пор, как выросла, и просто покупала то, что слышала по радио. И все же было время, когда она лежала, забаррикадировавшись в своей комнате, на кровати, с альбомами, каждая песня в которых говорила открыто и прямо. Она тогда чувствовала, что певец направляет слова, эмоции прямо на нее. И вот она лежит здесь, глядя на сырые пятна на потолке, пока эти меланхоличные, загадочные песни льются по дому. Она никогда не слышала об этом парне. Она недоумевала, что бы могло значить «попасть в страну больших небес» и «целовать время на прощанье». Слова озадачивали ее, и к этой странной воющей гитаре надо было привыкать. Но это не давало ей успокоиться. Она откинулась на пахнущем плесенью диване и дослушала альбом до конца.

Когда музыка стихла, Джорджи поднялась и обошла все комнаты, открывая шкафы и буфеты. В главной спальне она примерила выгоревшие на солнце платья, которые оказались ей велики. Невестка Лю была, пользуясь выражением Уорвика Ютленда, слишком для нее крупна. Джорджи чувствовала себя девочкой, примеряющей платья матери. Она могла просунуть кулаки в лифы платьев, и у Джорджи не хватало ни живота, ни бедер, чтобы придать этим платьям форму. Она просмотрела белье, беспорядочной кучей сваленное в шкафах. В ящике в изножье кровати она нашла свадебное платье, завернутое в целлофан. Под ним, запечатанная в тот же материал, лежала внушительная куча старой анаши.

В коробке из-под обуви были фотографии. У его брата был сонный вид. У него были черные волосы, и по лицу, казалось, бродила какая-то странная усмешка, будто он знает что-то, чего не знают другие. Глаза были скорее серые, чем голубые. Женщина сплошь состояла из волос, грудей и рта. Рот у нее был чувственный, почти безобразный, всегда приоткрытый. Ее дети были похожи на маленьких дикарей: шелковистые белые волосы разлохмачены, а лица счастливые, грязные, усталые.

Джорджи заглянула в детскую, но не вошла. Это было слишком печально.

…И потом оказалось, что в воздухе март и осень и кровать ночью покрыта покрывалом. Дни все еще стояли теплые, даже жаркие, но, как только солнце врезалось в море, день терял свое жало. Отец Джорджи отрекся от нее, и по какой-то странной причине, которую из нее было не вытянуть, Джуд отказывалась видеться с Джорджи, когда та приезжала. Остальные хранили ледяное молчание. Дома на Джима нападала раздражительность. Он все время дергал мальчиков. Лицо его посерело, и он, кажется, худел. Он теперь подолгу сидел в кабинете по ночам. С Джорджи он разговаривал вежливо, но рассеянно.

Бивер впал в депрессию. Он наполнял ее маленькие канистры с бензином, не произнося ни слова. И у нее столько времени отнимали поездки туда-сюда по шоссе, что она почти не видела Рэчел. Когда однажды они все-таки встретились вечером на пристани, Рэчел отбросила обычные любезности и заявила, что бывают в жизни моменты, когда надо сбросить с себя старую шкуру, подняться на ноги и действовать, черт возьми, действовать. Она говорила яростно, будто бы эти слова долго сидели у нее внутри, словно она вот-вот заплачет; так что, если бы она тут же не забралась в свой «Лендровер» и не уехала, Джорджи, может быть, обняла бы ее и рассказала ей все: что она действует, что у нее уже есть план, что все будет хорошо.

Джорджи каждый день ездила в дом Фоксов. Эти поездки заряжали ее. Возвращаясь туда снова и снова, она чувствовала некоторую уверенность. В те дни, когда она признавалась в том, что вообще уезжала из дому, она говорила, что ездила к Джуд, но ей не надо было даже беспокоиться о том, чтобы выдумать правдоподобную версию, потому что Джим никогда ни о чем не спрашивал. Его мысли, похоже, где-то бродили.

В один из таких дней Джорджи откатила старую бочку из-под горючего на полоску песка у излучины и начала жечь мусор. Все утро и половину дня она жгла одежду Негры, свадебное платье, анашу и все эти летние платья. Она заставила себя сжечь детские вещи, все эти запачканные майки и шорты, плакаты со стен, пластиковые игрушки и даже подушки. Она пожалела спальню Лю, но переставила там мебель, чтобы ей было удобнее. Она вымыла библиотеку и оттерла кухню. Она вытряхнула из каждого ящика мотки гитарных струн, скотч, ноты церковного хора, торцовые ключи, наперстки и обглоданные кости. Она до последнего не могла заставить себя сжечь запятнанную пару джинсов и двуспальную простыню. Она поняла, что? это за пятна. Это были единственные вещи, которые она сожгла с удовольствием.