Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни - Джордж Гриффит

бросили направо и налево рои копейщиков и конных лучников, которые осыпали врага непрерывным дождем стрел. Потом наши пехотинцы атаковали их по фронту, который все еще сохранял название и форму римской фаланги. Наши пехотинцы без раздумий бросались на копья, и, когда передние ряды падали, те, кто шел сзади, взбирались на них и отрывали щиты руками, а затем мечом, топором, дротиком и коротким арабским копьем, которого наши враги давно научились бояться, прорубали и прорезали себе путь шаг за шагом сквозь ломающиеся ряды. А за ними следом двигались новые рои разъяренных, бросающих вызов смерти соплеменников. Вскоре добрая половина нашей пехоты сражалась среди огромной неповоротливой массы людей, которая еще на закате была римской армией.

Все это время наши стремительные тучи конницы бросались в атаку за атакой на разбитый фронт, фланги и тыл. И так мы сражались, пока не взошла заря над красным полем Айзнадина, чтобы осветить бегущие остатки могучей армии Рима, преследуемые и уничтожаемые нашими всадниками, в то время как пехотинцы собирали такую добычу, которую никогда прежде не приносили наши мечи.

Мы гнали последних беглецов до самых стен Дамаска. В те дни у нас не было военных машин, а против этих злодейских изобретений честная доблесть бесполезна. Поэтому они ускользнули от нас, но только на время, потому что теперь никто не мог прийти на помощь Дамаску.

Семьдесят долгих и утомительных дней мы держали их в осаде, стоя лагерем у ворот города и перед его стенами, пока, наконец, голод не вступил в бой на нашей стороне. Тогда упрямые ворота открылись. И все же аллах пожелал, чтобы неверные заплатили кровью за упрямство, потому что случилось так, что в тот самый час, когда посольство вышло из южных ворот, чтобы договориться с Абу Убайда, мы с Дераром и пятью тысячами наших самых опытных бойцов взобрались по северной стене и с мечами в руках ворвались на улицы.

Мы пробивались по прямой через центр города и только мы решили, что Дамаск наконец-то стал добычей наших мечей, как у ворот Авраама мы наткнулись на Абу Убайда в толпе священников и монахов, умолявших его остановить наше оружие. Город был наш, но, увы, только наполовину он был выигран мечом. Никогда еще я не был так близок к тому, чтобы ослушаться приказа вышестоящего, так как сердце мое пылало жаждой битвы, и свирепая жажда крови бушевала во мне.

Но напрасно я злился и умолял раз за разом, пока, наконец, почтенный спутник пророка не заставил меня замолчать и покориться, подняв руки над головой и воскликнув:

— О Халид, разве ты не знаешь, что слово мусульманина свято? Вот, аллах отдал город в мои руки, его правители сдались, и я обещал его безопасность. Если ты нарушишь это обещание, то вся слава, которую ты завоевал, будет покрыта еще большим позором, ибо только через мой труп ты сможешь продолжить путь крови!

От этих слов мое горячее сердце остыло, я пристыженно склонил голову, так что мы заключили соглашение, которое разделило город между нами, и в силу этого соглашения христианская колония в мусульманском городе Дамаске жила в мире под знаменем пророка с того дня и по сей день.

Целый месяц мы отдыхали в Городе сладких вод и узнали, что аллах взял Абу Бакра в рай, и что Умар теперь царствует как халиф вместо него. После этого пришло волнующее известие о том, что император Византии собирается дать последний бой за провинцию, которую мы почти вырвали из его рук, и вводит войска в Сирию по суше и по морю из Европы и стран к югу от Эвксинского[26] моря.

Мы выдвинулись со всеми людьми, бывшими под нашим командованием, и в нашем старом лагере в Эмесе к нам присоединился свежий отряд из десяти тысяч мусульман, которых Умар послал укрепить наши силы. Оттуда мы двинулись к Ярмуку, рассеяв по пути отряд из шести тысяч арабов-идолопоклонников из племени Гассана. Недалеко от Бозры, где ручьи с горы Хермон спускаются стремительными потоками к равнине десяти городов, на берегах Ярмука нас ждала последняя армия римлян, недалеко от того места, где река впадает в Тивериадское озеро.

Накануне битвы Абу вызвал меня в свой шатер и передал верховное командование в мои руки, так как был стар и болен и больше не мог выходить на поле боя, и поэтому благочестиво решил посвятить себя молитве за наше оружие и уходу за ранеными.

Римляне расположились вдоль берега реки. Их левый фланг был защищен бурной водой, а правый — хребтом, на котором они разместили множество отрядов лучников и пращников. К югу поднимался длинный ровный склон, на котором я расставил свои пятьдесят тысяч мусульман — самое большее, что мы, ослабленные нашими долгими походами, могли противопоставить более чем ста тысячам римлян и их союзников в последнем сражении, которое предприняла Византия, чтобы отстоять Сирию.

Я со своим отрядом встал в авангарде, Дерар справа от меня, а Амру слева. В центре располагалась основная часть нашей пехоты; за ними свое место заняла Зорайда с девами-воительницами, так что те, кто вздумал отступить, должны были бы сделать это под огнем их глаз и презрительными ударами их языков; а в самом тылу стоял почтенный спутник пророка, развевая желтое знамя, которое несли перед пророком в битве при Чиабане, а вокруг него были жены и дети многих сотен правоверных. Линия, которую они образовали, была барьером, который не мог перешагнуть ни один человек с сердцем солдата.

Времени на разговоры было мало, поэтому, когда я в последний раз объезжал наши ряды, я показал мечом вперед и назад и крикнул:

— Победа и рай впереди, позор и адское пламя сзади. Помните об этом и не забывайте, что вы сражаетесь на глазах у аллаха!

Едва замер громовой крик, приветствовавший мои слова, как зазвучали римские трубы и началась мрачная кровавая работа. Пять когорт тяжелой римской кавалерии двинулись вперед широкой рысью, которая вскоре перешла в галоп, и, подобно лавине из стали и конского мяса, они обрушились на наш правый фланг, сбивая коней и людей одним своим весом и загоняя оставшихся в основной корпус.

Трижды повторялась эта ужасная атака, и трижды тяжестью коней, людей и доспехов они оттесняли нас назад, разбитых и истекающих кровью, несмотря на всю нашу отвагу. Но трижды яростные упреки и горькое презрение Зорайды и ее дев посылали нас обратно, когда римляне отходили, в свою очередь отброшенные яростью нашего отчаяния.

В