Платит последний - Ольга Некрасова

Особняком держалась парочка — новый русский с дамой в свингере, шапочке из дымчатой шиншиллы и мягчайших сапогах за колено. Дама не спускала с колен сундучок вроде Лидиного потерянного, но из крокодиловой кожи, и оглядывалась с кроткой брезгливостью: мол, с кем только не приходится летать.

А летели небедные люди, которые могли себе это позволить. Поэтому в первом салоне, где было и Лидино место, свободных кресел осталось мало, а на весь хвостовой не набралось и десятка пассажиров.

Рядом с Лидией оказался дорого одетый кавказский бизнесменчик, тут же уткнувшийся в «Коммерсант». Сопровождавший шиншилловую даму новоросс развернул «Файненшл таймс» и всю дорогу выставлял руку с газетой в проход. Чукчи-буряты тоже зашелестели какими-то бумагами. На передние сиденья еле втиснулись сибиряки в дубленках. Ни этих дубленок, ни дорогих своих шапок они так за весь полет и не сняли. Державшиеся группой иностранцы — не то немцы, не то голландцы — показались Лидии акционерами нефтяных компаний, летящими на годовое собрание. Они громко переговаривались, хохотали, показывали друг другу что-то в иллюминаторе и вообще вели себя так, будто все кругом принадлежит им.

Словом, в первом салоне самолета компании «Ямальские авиалинии» разыгрывался свой местный спектакль: мужики, как говорил Ивашников, мерились рогами и танцевали свои ритуальные танцы.

Летать Лидия боялась. Когда летела в Париж (и то, и другое впервые — и в Париж, и летела), то боялась очень, а там разносили спиртные напитки: принимаешь, и тебе становится все пополам. Так что купленную в аэровокзале баночку с джин-тоником она открыла еще до того, как завелись моторы. Кавказский сосед задвигал ноздрями и зыркнул в ее сторону с явным неодобрением.

От бессонных ночей, недоедания и нервотрепки Лидия мгновенно захмелела. При наборе высоты внутренности (наверное, не желавшие набирать высоту) провалились в низ живота, а потом не спеша вернулись на место. Было не противно — приятно, и у Лидии вырвался такой недвусмысленный вздох, что кавказец покосился, сгреб свою дубленку и пересел на свободное место, оставив ее одну на трех креслах. Она сняла сапоги, положила ноги на кресло под окном и накрыла шубой. В иллюминатор ворвалось солнце — туманы и смоги Москвы остались внизу, — и Лидии стало весело, даже тампакс затанцевал внутри.

От бессмертной аэрофлотовской куры она отказалась. Купила коктейльчик «Ром с кокосом» и под него незаметно умяла Трехдюймовкин бутерброд с грудинкой, солеными огурцами, салатом, укропом и еще чем-то нераспознанным.

Газированный алкоголь с жирным сделал свое дело: ее замутило, жар бросился в лицо, и своенравные внутренности запросились на выход. Тампакс прыгал, преступно выпуская наружу то, чему должен был препятствовать. Захотелось в туалет и что-нибудь выкинуть эдакое.

Лидия выползла из-под шубы, сунула ноги в «саламандры», и, покачивая бедрами и загребая по полу голенищами незастегнутых сапог, пошла в голову самолета, к горящему табло «Туалет свободен». В спину ей втыкал взгляды, как кинжалы, кавказский человек. Чтобы показать характер, Лидия движением бедра вышибла из рук у новоросса «Файненшл таймс». Тут самолет попал в воздушную яму, Лидию мотнуло, и она уселась на плечо номенклатурному чукче.

— Сорри! — почему-то брякнула она.

— Ницего-ницего, осторожна нада, — засюсюкал чукча, подсаживая крепкой, словно каменной ладошкой Лидию под попу.

С приданным чукчей ускорением она влетела в туалет и столкнулась нос к носу со своим отражением в зеркале. Ну, хороша. Красная, потная, на груди крошки от бутерброда, причем не только хлебные, а весь рецепт, даже крохотная веточка укропа. Глянула вниз — Господи, по ногам, по колготкам текла красная струйка. Придется принимать ванну на высоте десять тысяч метров.

Лидия плескалась долго, извела кучу бумажных полотенец. Достала из лифчика припрятанный тампакс, водрузила его на место, замыла колготки, как могла пригладила волосы. Что еще? Оказывается, юбка, которая стала ей велика со вчерашнего дня, перекрутилась вокруг талии. Разрез должен был находиться сзади, а сполз на левый бок, и, выходит, она плюхнулась на чукчино плечо голой ногой. Хмелек спадал от холодной воды, и становилось стыдно. Лидия боком выползла из туалета и, как дебютантка провинциального театра, долго не решалась выйти в салон из-за шторки.

Малочисленные народности Севера встретили ее появление счастливыми улыбками. Обласканный столь экзотическим способом крайний чукча смотрел как победитель, остальные чукчи поглядывали на триумфатора с явной завистью, но все-таки радовались за соплеменника. Не исключено, что по их традициям Лидию можно было считать уже своей женщиной. А сидящий у окна самый мелкий северянин явно загрустил. Он держал в руке недоеденную ножку полетного цыпленка и смотрел в иллюминатор. Наверное, привезет гостинец своей ездовой собаке, пришла в голову Лидии очередная дурь.

— Ну, как вы? Не ушиблися? — доверительно спросил обласканный и схватил ее за руку своими каменными пальчиками.

— Что вы, спасибо, извините, — забормотала она, вырываясь.

Чукча похлопывал ее по руке другой каменной ладошкой.

— А вам не больна?

— Нет, нет, что вы! — рвалась на волю Лидия.

Соплеменники ликовали, даже необласканный с куриной косточкой заулыбался. Лидия вырвалась. И обнаружила в своей руке визитную карточку: «Бельдыев Энэл Сэренович. Председатель правления Ханты-мансийского нефтебанка».

Вот тебе и оленеводы Севера!

Лида летела на Восток, в сторону вращения Земли, со скоростью около девятисот километров в час, и вечер для нее наступал вдвое быстрее, чем для оставшихся в Москве людей. У нее было уже восемь, а на десятитысячедолларовом «Роллексе» Бориса Ефимовича Станюковича маленькая стрелка только подползала к шести.

Закрывшись в комнате для отдыха позади своего кабинета, Борис Ефимович собирался ужинать. В старости начинают раздражать повседневные обязанности перед своим телом: бритье, мытье, одевание-раздевание, причесывание. Даже вкусная еда из удовольствия превращается в какую-то бензозаправку. А уж как раздражают стариков люди, лучше не вспоминать. Итак, Борис Ефимович ужинал один, отослав даже повара-аргентинца.

Под серебряным колпаком на подносе перед Борисом Ефимовичем лежал запеченный по-аргентински цыпленок интересной судьбы. Его вырастили в подмосковном хозяйстве, когда-то снабжавшем экологически чистыми продуктами членов ЦК КПСС. Цыпленок приходился праправнучатым племянником цыплятам, слопанным еще незабвенным Леонидом Ильичом, и рос не в клетке на конвейере, как напичканные гормонами куры, предназначенные для народных масс. Он гулял по специально для него выращенному райграссу, салатной травке, клевал отборное зерно и пил исключительно артезианскую воду.

Потом наступил цыплячий звездный час. За ним приехали в «Мерседесе». Его посадили в специальную клеточку с кормом и питьем, чтобы цыпленок не волновался и не отравлял свой организм веществами страха. На коленях, чтобы цыпленка не растрясло, его отвезли в тот самый аргентинский ресторан, где Анидаг пыталась соблазнить Лидию. Ресторан принадлежал Борису Ефимовичу. Наконец, повар, вышедший к цыпленку, чтобы не напугать его шумами и запахами кухни, ловко свернул ему голову и потащил трепещущее тельце на разделку.