Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

— Мне никогда не попадалось ничего подобного, — сказал он.

— Да? — Септимус на секунду задумался. — Возможно, я ошибся. Вас устроит такое объяснение?

Последовало короткое молчание. Септимус бесцельно смотрел по сторонам. Несколько раз Ламприеру казалось, что он сейчас заговорит, но его спутник хранил молчание. Он сильно надавил пальцем на стол и посмотрел, как палец обретает прежний цвет.

— Боюсь, мне придется вас покинуть, — наконец сказал он и поднялся. Ламприер тоже встал, несколько сбитый с толку. Они вместе дошли до дверей, Септимус остановился, чтобы заплатить хозяину. Тот попрощался с ним: «Приятного вечера, мистер Прецепс!»

— Мистер Прецепс, — повторил Ламприер. — Так вы знакомы?

Он и не догадывался об этом. Из их спора этого не было видно.

— Да-да, — ответил Септимус—Это…

— Это мой друг! — закончил за него фразу Ламприер и громко рассмеялся.

— Да, — невыразительно сказал Септимус. Ламприер перестал смеяться.

— Значит, словарь! — произнес он, будто поднял тост. Это, казалось, произвело на Септимуса впечатление.

— Словарь, да. Словарь очень важен. — Два последних слова прозвучали с особым ударением. — Вы должны начать его как можно скорее.

— Я начну уже сегодня вечером, — доверительно пообещал Ламприер. Септимус смотрел в сторону. У него вдруг стал какой-то потерянный, отстраненный вид. Прощание слишком затянулось.

— Значит, доброй ночи. — Ламприер похлопал его по руке.

— Да, доброй ночи, Джон, — ответил Септимус.

Ламприер улыбнулся, повернулся на месте и решительно зашагал по улице, уверенно направляясь к дому. Септимус еще немного постоял, затем огляделся и побрел в противоположную сторону.

Этим же вечером Ламприер сел за письменный стол. Перед ним лежали ручка, чернильница и одинокий лист бумаги. Он быстро окунул перо в чернильницу, затем подержал его неподвижно. Три черные бусинки бесшумно соскользнули по перу и сорвались обратно в чернильницу. Ламприер посмотрел на лист бумаги перед собой. Перо быстро заскользило над самой поверхностью бумаги, словно репетируя, затем на мгновение замерло. Ламприер аккуратно вывел в верхнем левом углу букву «А».

* * *

Теперь вниз сквозь плотную кожу города, лежащие под ней пласты земли и камня. Сквозь залежи серо-голубой и красной глины, рассыпчатые полосы осадочных пород, черный гранит и водоносные слои, очаги рудничного газа, сланец и пласты угля и еще глубже, сквозь вторую, более тщательно скрытую кожу, — в тело Зверя. Здесь длинные желобчатые коридоры то сворачиваются в соты, то, размыкаясь, ведут в пещеры размером с церковь, кварцевые ложа которых начинаются с хрупких известковых прожилок, гребней, кромок и платформ, застывших под городом в многовековом ожидании. Когда-то это было горой плоти, живой трепещущей плоти и мощных мускулов. Теперь это мертвый камень с высосанными досуха венами и опустошенными временем артериями, гигантский памятник, неведомо для себя приютивший когда-то Девятерых, а теперь восьмерых человек, которые ползают по его проходам, будто паразиты, и чьи представления о здешних комнатах, туннелях и переплетениях столь разительно отличаются между собой, что вполне понятно — на то есть множество причин.

Бофф, толстый и красный, энергично плескался в своей ванне и пытался вообразить себе каменное чудовище, которое окружало его со всех сторон. Сидя в воде, он, как обычно во время купания, размышлял обо всех этих помещениях, смутно осознавая, что поверхность земли, расположенная в сотнях футов наверху, давит на него миллионами тонн камней, земли и породы. Он был в дурном настроении. Чертов Вокансон назвал его, Боффа, «слабым звеном»! Да кем бы он сам был без него, императора зрелищ, кормчего иллюзий?! Бофф закончил омовение, разбрызгивая и вспенивая воду, затем вынырнул и насухо вытер свою тушу, от которой в холодной комнате шел пар. Вокансон раздражал Боффа, как чесотка, от которой не избавиться и о которой нельзя ни на минуту забыть. Все его великолепные театральные действа, его спектакли и спиритические сеансы, прекрасно задуманные, спланированные, отрепетированные и поставленные, зависели от изобретательности другого человека — этого самого Вокансона с его механическими ухищрениями. Бофф нуждался в машинах и механизмах, а время от времени и в актерах (впрочем, эти последние, которые не могли толком ни двигаться, ни говорить, всегда отнимали что-то от его замыслов, так что он постоянно напоминал себе, что любое великое произведение искусства требует победы над сопротивлением материала). Бофф! Он с удовлетворением посмотрел на свое отражение в зеркале. Он-то никогда не допускал ошибок, не то что другие.

Позади него на столе располагались его модели и макеты, маленькие купы деревьев, изготовленные вручную из губки и проволоки, фигурки из глины, механизмы Вокансона, склеенные из спичек и бечевок. Как он посмел назвать Боффа слабым звеном, если не кто иной, как Бофф, был создателем этого плана? Но Вокансон и не думал им восхищаться. Вокансону он не нравился, а Ка де Лиль — тот и я вовсе его ненавидел. И это отражалось на его таланте, как всякий гений, он был раним, он нуждался в признании и в восхищении, а его талант служил бездарям, не понимающим искусства, да еще этот Ле Мара шныряет вокруг, словно машина для убийства, и пещеры, эти ужасные пещеры, он ненавидел их, он едва их выносил, здесь было слишком страшно. Но что делать! Бофф с нежностью похлопал себя по животу и стал одеваться. В полной экипировке у него был весьма представительный вид, ноги, пожалуй, немного тонковаты, но ничего, они еще вполне послужат. Он подошел к столу и постоял, любуясь миниатюрным поместьем и садом, лужайкой (из натянутой байки), площадкой, поросшей низким кустарником (крашеная свиная щетина, воткнутая в папье-маше), деревьями и главным украшением — погребальным костром, на котором женщина будет сожжена в непереносимых мучениях, переживая невообразимую агонию, для продления которой еще хоть на пару минут даже гениальность Боффа не могла изобрести средств.

То, чем занимается сейчас Вокансон, будет установлено тут, за деревьями. Толстый палец легонько прижал лиственный навес, намечая место. Отсюда поднимется ослепительная вспышка расплавленного страдания, здесь она повернется и низвергнется, будто с небес, на незадачливую женщину, прямо внутрь ее плоти. Это будет великолепнейшее зрелище из всех возможных, оно создает впечатление неизбежности, свойственной только Богу.

Бофф погладил промежность, которая начала набухать от возбуждающих образов, затем переключил свое внимание на дом, из которого выйдет мальчишка. Его палец обозначил путь через лужайку, продрался сквозь деревья и вышел к месту огненной казни. Одновременно он мысленно обдумывал способы заманиваний и отвлечений, разработанных им с целью привести мальчишку к нужному месту в, нужное время, чтобы он сыграл там отведенную ему роль свидетеля и (в этом его заверил предводитель) косвенного участника. Пространство вокруг места сожжения Бофф представлял себе в виде своеобразного трона, на который можно было бы посадить этого мальчишку-короля, чтобы он одновременно наблюдал и находился под наблюдением. Бофф бросил быстрый взгляд на лежавшую сбоку книгу, открытую там, где шел рассказ об огненном зачатии Персея, о мифическом посещении девственницы Зевсом-тучегонителем, обрушившимся на нее коварным ливнем, золотым дождем. Разумеется, там будет настоящая бронзовая яма, и конечно, нужно подумать и о женщине, хотя активного участия от нее и не потребуется… Но больше всего Боффа волновал мальчишка. Его действия, конечно, невозможно отрепетировать, неизвестно, как он поведет себя, как бы не оказал сопротивления замыслу, хм-м. Но Бофф уже все продумал, все запасы времени, возможные препятствия, противовесы и предполагаемые столкновения, чтобы направить его куда следует, хотя свободу передвижения ему придется оставить… Что ж! Пускай и у скептиков будет пища для размышлений. Бофф отошел от стола и полюбовался издали своим созданием. Столько было мелких, так сказать, закулисных трудностей — но он для всех нашел решение! Конечно, он отдавал должное и грубой силе вокансоновских механизмов. Кран, безусловно, был удачен, и заводные собаки тоже хороши, замечательные штуковины.