Шарлотта Исабель Хансен - Туре Ренберг

С тех пор как Сара приехала из Ставангера, он не раз поражался тому, насколько легко и безболезненно мать включалась в детские проказы Шарлотты Исабель. Да, он много раздумывал над тем, как Саре удавалось, так сказать, стать ребенком вместе с Лоттой, о чем сам он даже и помыслить не мог.

Он был вынужден признать, что то, как они подружились, прямо-таки стали подружками, впечатляло, и это было совсем не то, что получалось у него на протяжении гораздо большего числа дней, чем те, что провела здесь Сара. Это навело его на мысль об эссе старины Шиллера о наивной и сентиментальной поэзии, и он сразу же задумался о том, что сказал бы старина Шиллер о Саре Клепп. Может быть, старина Шиллер, который, как известно, считал, что мы никогда не сможем достигнуть наивности самых ранних эпох, что мы все приговорены быть сентиментальными, счел бы его мать глупой и незадачливой бабенкой? Или же старина Шиллер как раз восхитился бы той наивностью, которую она сумела обнаружить у себя? Вызвала ли бы Сара Клепп порыв вдохновения у старины Шиллера? Могла ли бы встреча Сары Клепп с Фридрихом Шиллером изменить историю литературы? Сам Ярле вряд ли мог бы чем-нибудь удивить старину Шиллера. Ярле затерялся бы в шиллеровском ходе мыслей так же легко, как волосинка теряется в шевелюре, потому что уж что-что, а наивным он не был, его мир не был детским миром божьих коровок. Даже когда они пели детские песенки, то он был не в состоянии не думать о том, что они поют детские песенки; когда они играли с детскими — игрушками, то он был не способен освободиться от мысли о том, что они играют с детскими игрушками.

Он просто-напросто не был погружен в это так, как была погружена Сара, — в это наивное и смешливое существование. Это поразительно, пришлось ему признать. И печально. Он вынужден был признать и это тоже. Не то чтобы он когда-нибудь желал себе дочери, на этом он стоял, во всяком случае с самим собой, это у него чуть ли не принцип такой стал, но тем не менее: раз уж теперь у него объявилась дочь, которая обладала таким светлым, по-кроличьи славным нравом, которая была такой смышленой — это он уже не раз отмечал, — которая к тому же сумела его растрогать, так что уж раз теперь ему скинули эту дочь на руки, то он был бы рад разок или два опуститься до уровня детского существования, на котором находилась Сара. Может, это такой женский феномен? Может, дело в том, что он, поскольку он мужчина, никогда не сможет пробраться на эти детские земляничные поляны? Разумеется, Хердис Снартему раздраженно покачала бы головой, может статься, злорадно покачала бы головой, выскажи он подобную мысль, то есть что это имеет какое-то отношение к полу, осмелься он выдвинуть предположение, что вот такое, детское и нерефлексирующее, проникновение в мир ребенка легче дается женщинам, чем мужчинам: «Эх ты, Ярле, Ярле, неужели ты еще не понял, что отличия в поведении мужчин и женщин обусловлены социокультурно и никоим образом не заложены природой?»

В любом случае это поразительно и все равно печально, думал он и пытался отмахнуться от порнографических сцен, объявившихся в голове, причем обе вполне отражали естественные начала и в обеих была задействована Хердис Снартему: одна из них представляла ее склонившейся вперед в сидячем положении, вторая же демонстрировала ее в положении лежа, при этом она поглаживала руками свое тело, начиная сверху, с шеи, и спускаясь все дальше вниз. Эти сцены ему лишь огромным усилием воли удалось задвинуть в глубь сознания, и то сопротивление, которое они оказали, заставило его подумать о том, что, напротив, когда он только лишь пару недель назад нанес визит Хердис Снартему и она сначала плавно опустилась на его дар спиной к нему — восхитительная позитура, которая подчеркивала виолончельные очертания ее талии, — а чуть позже устроилась лежа и ошарашила его, проведя руками по всему своему телу, — что вот там-то он пребывал в естественном состоянии незамутненного самозабвения. Никаких мыслей. Никакой рефлексии. «Удручающе, — подумал он, — это просто-напросто удручающе. Я, значит, могу переспать с человеком, который, вообще-то, глубоко меня ранил, и достичь при этом состояния безмятежного существования, но я не могу спеть детской песенки, не чувствуя себя глупо. А вот мама может. Да еще поразительно, насколько искренне. И все же… — размышлял он дальше, — все же это еще и недостойно. Потому что что же есть такое взрослый человек, если он постоянно должен опускаться в безграничный и бестолковый мирок ребенка, занятого только самим собой?» Потому что, как бы то ни было, мысль вела его к тому, что, как ни крути, ребенок прост. Поэтому-то мы их и любим, мы любим их по той же причине, по какой мы любим оленят и колокольчики. Они ошеломляют нас своей трогательной невинностью — вот почему мы не перестаем пленяться детьми, потому что сами мы, став несчастными взрослыми, выпестовали в себе эту удручающую сложность, потому что сами мы осознаем, что мы больше не дети и никогда не сможем снова стать детьми. Потому нас и влечет простота ребенка, та, которой мы когда-то и сами обладали, когда нам самим вот-вот должно было исполниться семь лет, вот как Лотте сегодня, и когда мы думали, что мир — прекрасное, и доброе, и праздничное место, когда никакая тень и никакое горе никогда-никогда не длились дольше того времени, сколько требуется, чтобы слезинка докатилась от глаза до подбородка.

— Правда хочешь, папа?

Ярле вздрогнул, когда сквозь густой туман мысли, которым он себя окружил, пробился голос Лотты.

— А, что?

Лотта улыбалась в счастливом ожидании:

— Правда хочешь?

— Ну да, — сказал он, не представляя себе, о чем она говорит, — хочу, пожалуй.

Лотта в восторге захлопала в ладоши.

— Ура-а! А я так и думала, бабушка, — крикнула она, — что папа захочет!

Она соскочила со стула, вскарабкалась ему на спину, повисла на нем, крепко держась за его шею, и громко скомандовала:

— Тпру-у-у! Тпру-у-у! Папа — лошадь! Тпру-у-у!

Ярле было приказано встать на четвереньки, и он наконец понял, чего же он такого хотел и на что ответил «да», а Сара от души хохотала над сыном, который пытался галопом пройтись по комнате с дочерью на спине:

— Ах, Ярле, ты бы видел себя сейчас!

— Лучше не надо, — пробурчал он и с неохотой выполнил приказание Лотты поржать.

Пока он старательно нарезал круги по комнате с Лоттой «в седле», как она сама выразилась, произошло нечто, что Ярле еще долгое время после этого будет рассматривать как поворотный пункт в собственном развитии: он забылся. В какое-то мгновение во время «прогулки верхом», говоря словами Лотты, это занятие показалось ему забавным. Голова у него пошла кругом, а ладони устали и заныли от скачков по полу то галопом, то рысью с дочерью на спине, но он чувствовал, что его тело поймало ритм, и он чувствовал, что в животе щекотно, в голове стучит и что звуки заливистого смеха Шарлотты Исабель воздушными пузырьками распространяются по его телу, и на какое-то мгновение, и совершенно непонятно с чего, он забылся. Он не сказал бы, конечно, что превратился в лошадь, но он по крайней мере забыл, что он — взрослый человек, изображающий лошадь. Это он мог с уверенностью утверждать, когда позднее с восторгом рассказывал об этом всем, кто изъявлял готовность его слушать. «Я забыл там и тогда, — говорил он, — кто я такой, или, скорее, я прекратил мыслить, понимаете? Я прекратил мыслить! Я просто был! Лошадью? Человеком? Кто знает?! Я просто был! Понимаете? Я просто скакал галопом, скакал рысью с Лоттой в седле, и это было восхитительно, это было колоссальной радостью для меня, для — да, почему бы не признаться? — для лошади по имени Ярле Клепп!»