Правы все - Паоло Соррентино

А сейчас я столкнулся с правдой во всей ее чудовищной, неистощимой жестокости. Прошла целая жизнь, и только теперь Ратто заверил меня, что нет причин беспокоиться. Можно снова обнимать подушку, как обнимает ребенок, прежде чем родители пожелают ему спокойной ночи. Я освободился, а это самое главное для таких, как я. Для тех, кто не может позволить себе лишних переживаний.

Я гляжу Альберто в лицо. Повисло молчание – неизбежное, вынужденное, иначе прозвучит слишком много слов. У которых будет кисловатый привкус чего-то лишнего.

Мы оба знаем, что дошли до конца. А еще почему-то оба знаем, что видимся в последний раз. Порой не стоит докапываться до истины. Она разрушает дружбу. Портит ее. Порой отношения держатся на блефе. Который и делает их настоящими.

И вот теперь я плачу.

Альберто плачет.

Я бросаюсь ему на шею.

Прощай, Альберто Ратто. Ничто тебя не убьет.

А я тебя никогда не забуду. Никогда.

И вдруг – нечто неописуемое.

Утро. Без пятнадцати девять. Влажность двести процентов. Темные стены кухни, где я сижу полуживой, пропитаны тухлой водой, почти жидкой грязью. Хоть в этот угол моей квартиры солнце не проникает, как, впрочем, и в остальные углы, меня окутывает влажный жар, как в финской сауне. Как и вся страна, я обессилен и измучен бессмысленной парилкой. На мне только линялые трусы – некогда белоснежные, а теперь, после семисот стирок, – противного грязного оттенка, который надо запретить в мире моды. Никогда не видел такого отвратительного цвета. Тяжелыми, словно контейнеры, руками я отчаянно пытаюсь поднести к вялому, пересохшему рту кусочек хлеба с джемом. В общем, я завтракаю. Впиваясь зубами в хлеб, я замечаю нечто для Бразилии невиданное. Внизу, в углу, таракан двигается замедленно, задумчиво, как старушка из Бирмингема. Впервые вижу, что таракан не мчится, как сумасшедший. Он не ранен, не болен, куда там, просто на него, как на меня и на всех, действует бьющая рекорды жара. По радио и бразильскому телевидению ясно объяснили: братья и сестры, сидите дома, включите вентиляторы и молитесь о том, чтобы выжить. Только не двигайтесь. Иначе вспотеете и умрете. В общем, мы судорожно ловим воздух, словно лежа под выхлопной трубой «порше каррера».

Хочется свежести, но еще больше хочется воздуха.

Мало мне тошнотворной, неописуемой жары, сегодня к тому же 31 декабря 1999 года. Я всегда впадаю в тоску в последний день года, так и не смог к этому привыкнуть. Но мне известно, что делать: сидеть дома. В одиннадцать лягу спать, а завтра проснусь в новом тысячелетии.

У меня это не вызывает никаких чувств. Никакого страха, о чем вы. Обычное дело.

И тут, в этот апокалиптический момент, в дверь стучат. Ну и что, ничего неожиданного. В это время всегда является помощница по хозяйству: она продлевает мне жизнь и, чтобы проявить подобную бессмысленную щедрость, каждое утро едет на четырех автобусах из фавелы, куда не сунется даже морская пехота – разве что морпехи решат умереть, обстрелянные засохшим говном. Туда даже Иисус Христос не забредет по ошибке. Он испугается. Людей и смрада. А еще ему будет страшно своими глазами увидеть, что он натворил.

Естественно, Ратто спокойно туда заходит. Он один.

От кухни до входной двери пять метров, но, когда жара пятьдесят шесть градусов восседает на огненном троне, кажется, будто пересекаешь на веслах Тихий океан. Я шаркаю, заодно пиная парочку тараканов. Гол я не забил, открываю дверь, но на лестничной клетке стоит не моя помощница. О нет.

Там нечто неописуемое.

Неописуемому шестьдесят лет, ростом он метр девяносто два, весь словно состоящий из ниточек – шестилетки любят рисовать так людей. Он стоит, слегка нагнувшись вперед, как ставят микрофоны, – поза выработана годами, чтобы избежать столкновения с препятствиями, он похож на баскетболиста. Но сразу понятно: он не такой симпатичный, как баскетболисты. Рука засунута в карман синего пиджака с золотыми пуговицами. Держится как фашистский начальник – отец мне про них рассказывал. Белая, сшитая на заказ рубашка с красным галстуком – позже я обнаружу, что галстук из магазина моего соотечественника, который, затягивая людям узлы на шее, сколотил целое состояние. Неисповедимы и трудны пути, ведущие к накоплению денег. У неописуемого непокорные, курчавые черные волосы средней длины – он пытается нас убедить, что еще молод, на губах застыла улыбка – так не улыбался сам Арильяно[53], который в рекламе облегчающих пищеварение таблеток рыгнул одиннадцать раз, и только потом у него в животе все наладилось.

Я должен был сразу понять: с ним что-то не то. Вскарабкавшись на четвертый этаж пешком, в подобном наряде, во влажную, адскую жару, этот тип даже не вспотел. Глубоки тайны человеческой анатомии. От них становится не по себе.

Тем не менее.

«Подставляйте ваши физиономии, – говорил мне один знакомый любитель подраться, – а то у меня руки чешутся». Вот какая мысль родилась в том, что осталось от моей истерзанной жарой головы.

– Ты кто? – с трудом выдавливаю слова, доносящиеся из залитого потом загробного мира.

Он отвечает не раздумывая, как неломающийся автоответчик:

– Твой большой поклонник.

У него не зубы – клыки. Просто вампир на отдыхе.

У меня получается выдать остроумный ответ:

– Все мои поклонники умерли. Из-за преклонного возраста.

Он сразу решает установить правила, хотя никто его не просил, и заявляет не церемонясь:

– Сразу предупреждаю: не люблю пессимистов. Пессимизм – это ложь. Оптимизм – правда. То, что ты сказал, – неправда. Твои поклонники вовсе не умерли. Они рассеяны по миру. Стоят на коленях перед твоим изображением и молятся об одном – чтобы ты снова вышел на сцену.

Давясь от смеха, я говорю:

– Видать, моим соотечественникам неплохо живется, раз у них есть время и возможность просить о такой жуткой глупости.

А он и не моргнув глазом продолжает, причем его губы не двигаются. Словно он чревовещатель:

– Да, с тех пор как мы помогаем соотечественникам, они как сыр в масле катаются. А что? Ты разве не читаешь газет, в которых написано, что у них все хорошо?

– Нет, – отвечаю я. – Я не читаю итальянские газеты двадцать лет, более или менее. Об Италии мне ничего не известно. Я остановился на тысяча девятьсот восьмидесятом годе. Помню, Беттино Кракси подавал надежды.

– Верно, они сбылись, – уверенно отвечает он. Затронутый за живое.