Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

па-де-патенерам и па-д’эспаням, скучным, сложным и требовавшим большого пространства, — вдруг воскресла недавно почти запретная джазовая музыка. Повылезали из шкафчиков довоенные тяжелые, толстые пластинки на 78 оборотов, скоротечные — на каждой стороне всего по одному танцу или песенке; колодцы дворов заполнились повсюдной, ежеоконной хрипотцой истертых танго, фокстротов, уанстепов, тустепов и румб; под них затанцевали на всех взрослых и школьных вечерах, а школа и промышленность все еще стеснялись буржуазных названий этих танцев, заменяя их пристойными словами «быстрый танец», «медленный танец». С такими подзаголовками выпускались и новые пластинки, следуя покупательскому спросу, но наивно пытаясь обхитрить любителей «такой» музыки хотя бы наименованием.

На наших уроках, впрочем, названия не имели значения. Мы танцевали свои танго, фоксы и вальс-бостоны под любую музыку, даже классическую, под Листа, под Шопена. Подходили нам и новые эстрадные песенки, например кубинская народная «Голубка» в исполнении Шульженко, — получалось томнейшее танго. Шли в ход и романсы, допустим «Утро туманное». Тетя Груня, припомнив порою молодость, напевала нам блатные песни своих лет, «Мурку», «Кирпичики», «Я Сеньку встретила», — мы их заучивали и подвывали, танцуя, когда почему-либо выходил из строя патефон; плясали и под невозможные радийные победоносные или протяжно-лирические мелодии. Патефон Вешенковых по сравнению с нашим еще дедовским граммофоном «Пишущий Амур» — деревянным ящиком с тонкой ореховой трубой и тяжелой мембраной — казался мне чудом современной техники: легкий, компактный корпус, откидная крышка, выдвижной пластмассовый треугольный ящичек для иголок в боку. Ручка его, заводя, крутилась намного легче ручки нашего «Пишамура», как с привычной тягой к сокращениям звала его я.

Юрка почти всегда присутствовал на наших уроках, но не вмешивался, помалкивал, что-нибудь мастеря, — очевидно, пренебрегал «девчонскими плясами». Он разве что иногда налаживал захандривший патефон или с досадой подходил к нему, когда заедало заигранную пластинку и выходило что-нибудь вроде:

Мишка, Мишка, где твоя улыбка,

Полная задора и огня?

Самая нелепая оши… паяоши… паяоши… паяоши…

Он передвигал мембрану с иголкой, и нахальный женский голос торжествующе допевал куплет:

...ошибка,

То, что ты уходишь от меня!

Юрка явно скучал с нами, младшими. Правда, тем летом, случалось, он приносил где-то добытые новые пластинки и даже желтые, желеобразные, прозрачные самодеятельные записи на «костях» — то есть на рентгеновской пленке, на которой впрямь нередко виднелись тени человеческих костей или странных мешочкоподобных внутренних органов. Так появился у Вешенковых моднейший и неприличнейший «Оксфордский цирк», где лихой мужской хор то ли сыпал заборными выражениями прямо по-русски, то ли подтасовывал английские слова так, чтобы получалось подобие скабрезных русских. Так или иначе, музыка отменная, и мы танцевали, не обращая внимания на слова, якобы не понимая их, а на самом деле ценя запись именно за ее непристойность. Несколько раз Юрка притаскивал кульки с абрикосами, сливами и широким жестом высыпал их на клеенку: «угощайтесь, девчата!». Он мог себе позволить — уже получил третий разряд и неплохо зарабатывал, взрослый, восемнадцатилетний человек, который на ближайших выборах будет голосовать!

…Сейчас он сидел спиной к нам, — не обернулся и когда Инка с Маргошкой особенно крепко взяли меня в оборот после первой пробы под «Рио-Риту». Они водили меня поочередно, но, поскольку обе были помельче и пониже меня, для обеих это оказывалось нелегко.

— Да ты музыку слушай, музыку! — кричали они мне.

Напрасно они кричали. Слух я имела отличный, недаром же сочиняла свои «догадки», очень точно укладывая их в мотив. С усилием передвигая меня, они напевали именно мои слова:

Река Рио-Рита,

Сверкающей влагой полна ты!

Моя сеньорита

Живет у этой быстрой реки!

О река Рио-Рита,

О моя сеньорита,

Вы словно крылаты,

Вы обе веселы и легки!

— Надо же какие слова написала! — восторгалась Инка и тут же отплачивала мне за свои восторги: — Такие слова а будто глухня какая музыку не слышит! Сколько учим а танцевать с ней что шкаф двигать тяжеленная будто и не она сочиняла! А уж руку на плечо кладет так и давит ну в центнер весом! Я бы на ее месте в поэты-песенники пошла они говорят деньги лопатой гребут и танцевать в среде ну значит в компашке музыкантов быстрее научится.

— Нет, а я, — возражала Маргошка (хотя возражать зачастую было не на что, она почти всегда начинала свои фразы с «нет, а я» в упорном, заранее отвергающем все, кроме своего, самоутверждении, так что для себя я давно прозвала ее «Маргошка Нетая»), — Нет, а я на ее месте в манекенщицы бы подалась. Музыку не слушает, на ноги наступает, вон, все туфли мне обтоптала, ножищи как тумбы переставляет. А ведь ножки-то ничего себе, длинновязые, пряменькие, — на большой ножки! Так хоть ножки бы в манекенщицах показывала!.. Ты музыку, музыку, зараза, слушай, это главное! — поучала она меня своим надоедливым припевом.

Честно, музыку я слушала, просто не умела соразмерить с нею свои движения, особенно в быстрых танцах. Осыпаемая унизительно-похвальными определениями, я стояла, прислонясь к шкафу, отдыхиваясь после «Рио-Риты». Инка, видно сжалившись, сказала примирительно:

— Ничего зато танго она теперь почти может. Ты только не обижайся это мы все для твоей же пользы ведь на вечер завтра опозоришься если пригласят! Давай Маргошка я ее под «Похищенное сердце» повожу сама увидишь у нее оно примерно на четверку.

Маргошка поставила «Похищенное сердце», и они снова обе стали напевать мои слова к этому танго, столь повредившие в декабре ОДЧП. Инка повела меня плавно, дав обдуманно и внимательно сделать первый шаг, и я действительно начала управлять собой чуть получше, успевая соображать, когда и как заученно приставить ногу к ноге. Правда, у меня совсем не получались тонкости танго: неожиданные изящные «переходы» с мгновенным перехватыванием рук, расслабленное откидывание на руку партнерши в конце танца… Наблюдавшая нас с топчана Маргошка заявила:

— Нет, а я, — на этот раз никто и вовсе ничего не говорил, и ей пришлось вывернуться: — Нет, а я бы в жизни не сказала, что на четверку! Ну да, кой-какая ухватка вылупляется, но в ногах мертвечина, ставит деревянно, прямо кукла, тащится за тобой, как кобыла на поводке, и все.

— Слушай может еще «Букет роз» попробуем Никандра? — предложила Инка.

— Кинна, — негромко напомнила я.

— Ну да Кинна я случайно по привычке. Пойдем «Букет»?

— Пойдем, Кинна.

— Как, как это вы друг друга ругаете? — подозрительно спросила Маргошка.

— Это мы понимаешь так договорились друг друга называть чтобы одинаково а потом слово красивое! Кинна!

— Нет, а я лично, — усилила Маргошка, — ни в жизнь о себе такого