Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали» - Коллектив авторов

Та страстность, с которой встречались все тургеневские новинки, становится понятной, если вспомнить время, в которое жил Тургенев. То была сумбурная, богатая внешними эффектами эпоха, когда рушились старые авторитеты и возводились на пьедестал новые боги, когда в страданиях и крови зарождалась новая Европа. Сменившие Гегеля отцы «утопического» социализма подготовляли революции 48 года3; с безумством отчаяния Кошут4 отстаивал независимость Венгрии и торжествующий Гарибальди5 вел своих чернорубашечников на Рим… Оттуда же, из «страны святых чудес», эмигрант Герцен6 громил императорский Петербург, а русский дворянин Бакунин7 бродил по Европе, сея повсюду семена разрушения и бунта…

И Россия переживала такой же напор новых идей. Крепостное право шло на ущерб. Строилось новое миросозерцание, распадались старые социальные связи, на смену которым должны были прийти новые. За сороковыми годами грянула крымская война, породившая в свою очередь шестидесятые годы с их великими реформами. А за шестидесятыми пришли люди новых поколений, смелые и дерзкие, ниспровергающие все признанные авторитеты…

Вся эта бурная и болезненная эпоха целиком улеглась в романах и повестях Тургенева, в особенности в его четырех романах – «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне» и «Отцы и дети», которые идейно составляют одно целое. Рудин – эта «умная ненужность», изнывающая от вынужденной бездеятельности, умирает вне России, на баррикадах. Идейный брат Рудина, Лаврецкий, также неприспособленный к активной деятельности, добровольно очищает свое место и с некоторой грустью благословляет молодые силы. Мы видим эти силы, выступающие на общественной арене в «Накануне». И, наконец, в «Отцах и детях» ставится извечная проблема двух поколений, осложненная небывалым тогдашним идейным кризисом.

Но не одни только общественные течения привлекали пытливое внимание Тургенева. Русская глубинная жизнь, русская природа с ее бескрайними далями, синеющими лесами, пахучими полями, с тихими ясными зорями и соловьиным пением, разнообразие и красота русской женской души нашли себе в Тургеневе такого истолкователя и такого певца, каких у нас немного…

* * *

У Некрасова как-то вырвалось горькое слово о роковой судьбе русского писателя8… Эту чашу пришлось испить и нашему знаменитому писателю. Он как будто бы баловень судьбы со дня рождения, был отмечен печатью трагедии, имя которой – безволие и одиночество. В детстве – самодур отец, потом такой же деспот мать, опекающая уже вполне взрослого сына, потом встреча с Виардо9, от мучительно-сладкого плена которой он так и не мог освободиться в течение своей жизни; одинокая и угрюмая старость у чужого огонька, смерть на чужбине и среди чужих людей.

.. Пятьдесят пять лет тому назад сначала в Париже, а потом в Буживале медленно умирал Иван Сергеевич Тургенев. Старуха-смерть уже не отходила от него, и он это чувствовал. Тургенев уже редко пишет. По вечерам он сползает вниз к Виардо, которые тяготятся им, – и со слезами слушает, как поет «его Полина». Иногда посещают его друзья – Флобер, Золя, Мопассан10, А. Додэ11. Ни русского лица, ни русской речи…

«Я насладился всем, что только желал. Я работал, имел успех, любил и был любим… Плохо умирать раньше срока, но мой срок пришел…»

* * *

Умер Тургенев 4 сентября 1883 года. Все свое огромное состояние он завещал Полине Виардо, которая устроила ему на улице Мобеж пышную погребальную церемонию. Речи произнесли Ренан12 и от имени русских – художник Боголюбов13. Хроникер отмечает, что на церемонии было «до 400 человек». Если он даже и не преувеличил, то все же это не очень много для романиста, имя которого тогда гремело по всей Франции.

В России Тургенева встретили теплей. Молодежь простила усопшему писателю его Базарова и многотысячной толпой проводила его до места вечного успокоения – Волкова кладбища.

VIII. «Какая благожелательность к труду, какая мягкость к слабостям, какая сила…»: И. А. Гончаров

С. Курбатов

Фрегат «Паллада»

В 1922 году, сидя во Владивостоке в одном милом семействе, я увидал на столе хозяина кусок дуба, в котором торчали медные гвозди и на котором сияла какая-то медная же шайба.

– Что это такое? – спросил я хозяина.

– Шапку долой! – улыбнулся тот. – Это – фрегат «Паллада».

– ?!

– Да, это обломок с фрегата «Паллада»… Она, как вам известно, лежит затопленной с 1854 года в Императорской гавани, около Татарского пролива. Затоплен же фрегат этот был потому, что тогда была Крымская война, и английские суда бродили около побережья Приморья… Фрегат лежит недалеко от берега, на очень мелком месте, так что в тихую погоду, при отливе его ясно видно. Мне и достали там на память этот кусок дуба.

Я долго вертел в руках кусок мертвого, потемневшего дерева, стараясь оживить им в памяти то, что связано было с этим именем, с заглавием «Фрегат Паллада». А уходя – я получил на память от него кусочек дуба, и долго его хранил, да потерял, когда украли один из моих чемоданов.

В газетах я прочитал теперь, что советчики хотят при помощи своего «Эпрона» поднять Фрегат «Палладу», доставить ее куда-то в «центр». Поднять фрегат этот – это в сущности говоря значит напомнить читающей публике бессмертное произведение умного сибирского дворянина Ивана Александровича Гончарова.

* * *

Иван Александрович Гончаров на фрегате «Паллада» прошел вокруг мира на Дальний Восток, все видел, высмотрел и обо всем написал в своей классической книге, в книге, которая сочетает изумительный первоклассный стиль знаменитого романиста с чутьем умного и просвещенного русского человека…

Смотрите, как он описывает один из морских вечеров: «Заходящее солнце вдруг ударило на дальний холм, выглядывавший из-за двух ближайших гор, у подошвы которых лежат Нагасаки. Бледная зелень ярко блеснула на минуту, лучи покинули ее и осветили гору, потом пали на город, а гора уже потемнела; лучи заглядывали в каждую впадину; ласкали крутизны, которые вслед за тем темнели, потом облили разом три небольшие холма налево от Нагасаки и наконец, – по всему побережью хлынул свет, как золото. Маленькие бухты, хижины, батареи кустов, густо росшие по окраинам скал – как исполинские букеты – все вдруг озарились. Все было картина, поэзия»…

Или вот еще: «Едучи с корвета, я видел одну из тех картин, которые видишь в живописи и не веришь: луну над гладкой водой, силуэт тихо качающегося фрегата, кругом спящие холмы, огни на лодках и горах»…

Но картин природы немного во «Фрегате “Паллада”». Оба тома этой книги наполнены сплошь чрезвычайно тонким, острым и внимательным пониманием того, что происходило тогда, 80 лет