Секретный агент S-25, или Обреченная любовь - Валентин Лавров

— Герр Соколов! Вам дадут чистую одежду на ночь, а вашу к утру приведут в полный порядок: вычистят и выгладят. Спокойной ночи.

Соколов понял: «Одежду будут обыскивать! Какие простаки!»

Соколова разместили в небольшой и относительно удобной клетушке, примыкавшей к задней стене штаба. Под самым потолком было окошко, забранное прочной металлической решеткой. В углу источала жар железная печь, и труба от нее шла в это самое окно. Рядом аккуратной стопкой были сложены березовые поленья. На маленьком самодельном столе на возвышении стояла ярко горевшая лампа-линейка. На столе лежал изящно переплетенный том стихов Гейне. И довершали убранство клетушки небольшие нары со старым волосяным матрасом, застланным чистым бельем.

Соколов усмехнулся: «Полный комфорт!»

Явился гауптфельдфебель, поставил на стол бутылку рислинга, а унес шинель, гимнастерку, галифе и сапоги.

Дверь заскрипела, загремел закрываемый висячий замок.

Сыщик усмехнулся:

— Вот я и под арестом!

Соколов руководствовался правилом, которое поставил для себя еще молодой Толстой: делай, что должно, и пусть будет, что будет! Улыбнулся, подумал: «Здесь тепло, уютно, есть вино и божественный Гейне. А главное, я все делаю, как должно, и совесть моя перед самим собой чиста, словно крылья ангела. Жизнь прекрасна!»

Соколов рухнул на нары, по привычке перекрестился и успел подумать: «Спасибо Тебе, Создатель! Пока все идет как нельзя лучше». И беспробудно уснул — до утра.

На рассвете появился все тот же гауптфельдфебель. Он принес вычищенную и тщательно отутюженную одежду.

Соколов сделал гимнастику: шестьдесят раз отжался от пола, полсотни приседаний. Настроение поднялось.

Раскрыл том Гейне. Почти все стихи помнил по-немецки наизусть. Читать надоело. Стал мерить шагами клетушку. Четыре шага — туда-сюда.

Вновь заскрежетал открываемый замок, дверь открылась, и гауптфельдфебель появился с подносом. Это был завтрак: рислинг, картофельное пюре, кусок колбасы, два куриных яйца, кусочек дешевого сыра и отвратительный кофе.

Соколов сказал:

— Мне нужно ведро воды, чтобы ополоснуться на воздухе.

Гауптфельдфебель сдержанно кивнул:

— Доложу!

Минут через пять он открыл дверь:

— Вода ждет вас! Выходите на воздух.

Соколов обнажил торс, вышел из своей клетушки, и гауптфельдфебель полил на него ледяной водой. Соколов с наслаждением фырчал:

— Уф, хорошо! Теперь и в тюрьме приятно посидеть.

Затем гений сыска съел паршивый немецкий завтрак, но вместо кофе с содроганием выпил стакан кислого рислинга.

Он чувствовал себя совершенно спокойным, был готов к подобному повороту событий, все развивалось без неожиданностей. Теперь он ждал допроса. Немцам необходимо узнать от него все военные сведения, которыми он владеет. Разумеется, у них должны быть сомнения: не русский ли он шпион? Они будут допытываться о причинах, толкнувших его на измену, о маршруте, которым он следовал, станут добиваться имен тех, кто посвящен в план его побега.

И благодаря смелому необычному плану внедрения к противнику Соколов был готов отвечать на любые вопросы.

* * *

Бесконечно долго тянулся день, но на допрос почему-то не вызывали. Солнце заглянуло в верхнее оконце, упало золотым пятном на деревянную стену и скользило по ней, пока не истончилось вовсе.

Тот же гауптфельдфебель принес обед. Соколов съел мясную похлебку, заправленную мукой, крошечную рыбку с гречневой кашей и компот.

Он вновь немного походил по клетушке, затем лежа читал Гейне, затем спал, затем снова ходил и читал.

Об отчаянной бездельной тоске тюрьмы представление могут иметь только те, кто сам сидел в одиночке. (Хотя Соколов, как всякий интеллигент, одиночку предпочитал общей камере.)

Солнце наконец спряталось, начало смеркаться. Вновь появился гауптфельдфебель с подносом. Он зажег керосиновую лампу, поставил на стол картофельное пюре с большим куском вареной рыбы и новую бутылку ординарного рислинга.

Соколов съел ужин. За окошком свет померк окончательно.

Гений сыска вытянулся на нарах, подумал: «Если попался в лапы следователя, то всегда необходимо делать то, что идет вразрез его интересам. Немцы хотят, чтобы я начал томиться заключением. Стало быть, мне необходимо запастись терпением, оставаться совершенно спокойным и даже извлечь пользу из заключения: хорошо отоспаться».

Он тут же забылся глубоким сном. Ему снилась Москва в весеннем цветении и сладкий, обволакивающий душу звон церковных колоколов.

Среди ночи Соколов был разбужен какими-то голосами. Дверь распахнулась, и раздался крик на плохом русском языке:

— Шпион, виходить! Бистро!

Соколов не шелохнулся. Крик повторился. В землянку ворвался ясноглазый Клюге. Он заорал:

— Встать! Я тебе, рюсски шпион, приказать бистро виходить.

Соколов по манере произносить согласные звуки определил местечковое произношение Клюге. Он лениво отвечал на немецком языке:

— Заткнись, эльзасский придурок. Ты приказывал шпиону, а здесь нет шпионов. Здесь есть лишь патриот великой Германии.

Узколобый Клюге задохнулся от неожиданности — он и впрямь был рожден на берегах Рейна, некогда французских, но в 1871 году отошедших к Германии. Он тут же сбавил тон, хриплым голосом произнес:

— На допрос!

— Добавь слово «пожалуйста»!

— Пожалуйста!

— Вот это иное дело! Пошли, недомерок.

Соколова поджидали трое конвойных, и лишь для того, чтобы пройти десяток шагов и войти в дом с другой стороны.

Соколова усадили на табурет возле дальней стены, допрашивал сам Клюге.

— Имя, год и место рождения, вероисповедание, родители, место службы?

Соколов отвечал точно. Он сразу понял: вопросы носили формальный характер. Затем Клюге печально покачал головой и, глядя, словно галка, куда-то в сторону, повторил:

— Мы навели справки и выяснили: вы — шпион. Наши данные неопровержимы. Что скажете?

Соколов усмехнулся:

— У нас есть поговорка: «Мели, Емеля, твоя неделя». Русский граф с риском для жизни освобождает двух важных немецких генералов, переходит на сторону врага, и у тебя хватает ума назвать его шпионом? Тупость удивительная.

…Подобный беспредметный разговор продолжался с полчаса. Вдруг вошел какой-то фельдфебель, молча кивнул начальнику полковой разведки, словно подал знак, и Клюге угрожающим тоном закончил: