Лунный камень мадам Ленорман - Екатерина Лесина

Мальчик откинулся на спинку стула и с интересом наблюдал за матушкой.

– Ты обманом заставил Кирилла переписать завещание! – Софья Ильинична сверлила Машку взглядом. – Ты пообещал, что будешь заботиться о Гришеньке, а вместо этого собираешься нас вышвырнуть!

– Собираюсь. И чем больше ты орешь, тем больше я убеждаюсь, что решение принял верное. Скажи, Софьюшка, ведь мой братец купил тебе квартиру?

Молчит.

Ну да, квартира – это не дом, тем более – такой роскошный.

– И алименты платил… прилично платил… кстати, не только на Гришку, верно? А ты не стеснялась просить больше и больше денег.

– Ребенок должен иметь самое лучшее. Ему и так не хватало отцовского внимания!

– Согласен. Не хватало. Внимания и еще ремня!

Григорий громко фыркнул и отвернулся, он выглядел несколько разочарованным. На скандал надеялся? Похоже. Стася, оставив монетку в покое, разглядывала Машку. И смотрела так изучающе, словно впервые в жизни видела. От этого внимания было, пожалуй, более неуютно, чем от ненависти Софьи Ильиничны.

А если она решит, что если устранить Машку, то…

Нет, зачем убивать Машку? Она – случайный человек, и верно сказал Мефодий: невеста – еще не жена, а женой она станет не скоро. Точнее, не станет вовсе, потому как все понарошку!

– Я судиться буду! – взвизгнула Софья Ильинична.

– Судись, – согласился Мефодий. – Посмотрим, до чего дойдет.

– Мам, – Григорий встал. – Хватит цирк устраивать. Успокойся, разве не понимаешь? Наш слишком умный дядечка Федечка решил поиграть в охотника. Он думает, что спугнет убийцу… точнее, подвигнет на новые свершения. А дядечка Федечка тут как тут.

Софья Ильинична нахмурилась и тоненьким мерзким голоском поинтересовалась:

– Какого убийцу?

– Страшного, – в тон ей ответил Григорий. – Мам, не тупи: того, который и папочку моего в мир иной спровадил, и Грету…

Воцарилось молчание, а Машка подумала, что есть совершенно не хочется, а ведь недавно она мучилась от голода. Сейчас же при мысли, что довольно-таки аппетитный кусок мяса вполне может оказаться отравленным, становилось очень неуютно… или вот сок… или соус… яд мерещился везде, и аппетит медленно исчезал.

– Сообразительный, значит? – Мефодий сцепил руки.

– Не глупей тебя, дядечка!

Григорий повторил жест.

– Что ж, если тебе хочется думать именно так, – Мефодий поднялся и подал Машке руку, – то это твое право. Я принял решение и не собираюсь его менять ни в угоду твоей истеричной матушке, ни ради твоих фантазий. А сейчас прошу нас извинить…

Машка была рада убраться.

Она спиной ощущала крайне недружелюбные взгляды, и они заставляли ее держаться, задирать подбородок, идти ровно, гордо. Во всяком случае, Машка очень надеялась, что выглядит именно так. Чувствовала же она себя совершеннейшей дурочкой.

Мефодий молчал.

И на лестнице.

И в коридоре. Молча открыл дверь, пропуская Машку в свою комнату, и молча же дверь запер. Махнул рукой на растреклятый диван, и Машка подчинилась, забралась.

– Извини, – наконец сказал он. – Я уже привык к тому, что мелет Софья, и сдерживать ее не хотел. Когда люди злятся, они перестают думать.

Машка кивнула. Сейчас диван казался ей не таким уж и мягким. Кожа была приятно прохладной, спинка – высокой, а запертая дверь во многом способствовала ее спокойствию. Призрак их с Мефодием не тронет, а сквозь дверь людям не просочиться.

– Гришка верно уловил, – Мефодий сел рядом и накрыл ее ладонь рукой. Теплый он, уютный и домашний, тянет прижаться к плечу, закрыть глаза и позволить себе расслабиться.

– Думаешь, ему поверят?

– Быть может, да, а быть может – и нет… хотелось бы думать, что она…

– Все-таки она?

– Думаю, да, – он провел пальцами по тыльной стороне Машкиной ладони. – Призраки, проклятия – это очень по-женски… и она не станет рисковать.

– И как тогда…

– Будем ждать, – Мефодий снял ботинки и лег. – Отдыхай. Кстати, ты ничего не ела.

– Аппетита не было.

– А сейчас? У меня шоколадка есть… в сумке. И еще сок. И печенье.

В животе заурчало, желудок был согласен и на сок с печеньем, и на шоколадку. Поделили по-братски, и Машка заставила себя есть аккуратно. Она тщательно разжевывала толстое овсяное печенье, запивая грейпфрутовым соком из стеклянной бутылки. Перед тем как открыть, Мефодий тщательно осмотрел и бутылки, и крышку, едва ли не на зуб попробовал.

– И все-таки… мы здесь вдвоем… – этот вопрос мучил Машку. – И как она… если решится, то…

Сегодня ночью.

Завтра утром.

Пока Мефодий рядом, а он не собирается уходить. И у той, которая собирает жизни, прячась за крыльями вестницы смерти, должен быть план.

– Ложись, – Мефодий коснулся щиколотки. – Отдыхай.

И Машка, подумав, что чему быть, того явно не миновать, послушала. Легла она на диване, а Мефодий накрыл ее одеялом. Он расположился в кресле, сидел с закрытыми глазами, но Машка точно знала – не спит. Сама она упорно сражалась с дремой, то и дело подавляла зевоту, но все равно уснула. Сон был мягким, спокойным. В нем Машка примеряла белое пышное платье и любовалась собой. Она точно знала, что выглядит иначе, но…

…Оголенные плечи, пышные, сдобные. И массивная грудь. Корсет сдавливает ребра, мешая дышать, и в ушах звенит. Это ж надо, до чего затянули. Нет, талия, конечно, выше всяких похвал, тонка, изысканна, но вот головокружение Машке вовсе не по вкусу.

И имя тоже.

У нее другое имя.

Какое?

В памяти всплывает – Ольга. Конечно, Машка-Ольга улыбается собственному отражению. Именно так ее и зовут! А платье тяжелое, под юбками и кринолинами душно, и Ольга, все-таки Ольга, отступает от зеркала. Обернувшись, бросает последний придирчивый взгляд.

Хороша.

И жаль, что такая красота достанется человеку, ее недостойному. Нет, Франц, конечно, милый мальчик, заботливый, но… мальчик же. Вот его брат – иное дело.

Подавив вздох, Ольга присела на козетку. Скоро за ней придут. Сколько осталось? Крохотные часики, усыпанные сапфирами, утверждают, что уже пора. Но где Мари? Ей велено быть рядом, не то чтобы без ее присутствия вовсе никак не обойтись, но матушку терзают сомнения: вдруг да Ольга сомлеет? В ее-то интересном положении… нет, естественно, все спишут на волнение, на тонкую душевную организацию невесты, но все одно будет неприятно.

И голова действительно кружится.

Мерзко-то как!

Ольга накрыла ладонью плоский живот, ощутив под пальцами жесткую вышивку и неровность речного жемчуга. Мысль о ребенке не вызывала у нее ничего, кроме раздражения. Это, пока крохотное, создание в ее представлении было помехой. Из-за него вскоре Ольгина красота поблекнет. Все знают, что женщины в тягости резко дурнеют, что внешне, что норовом. А норов у нее и в самом-то деле нелегкий.