Бог не играет в кости - Алекс Тарн

Это было уже чересчур, Ваша честь. Всякому нонсенсу должен быть предел. Презрев опасность, я решительно поднялся со скамейки. Он еще пытался схватить меня за рукав и что-то бормотал, но вахтман уже бежал в нашу сторону. Превосходное впечатление от джаза было безнадежно смазано. В изрядно испорченном настроении я присоединился к датчанам и фон Таддену. Визит подходил к концу. Чтобы дольше не задерживаться в Терезиенштадте, я предложил коллегам обсудить впечатления на обратной дороге.

Прощаясь, Карл отвел меня в сторону и спросил:

— Мне рассказали, что с тобой произошел какой-то неприятный инцидент? Там, на площади?

Я пожал плечами:

— Слышал бы ты, какую чепуху нес этот пианист… Мы расстались, когда он начал расписывать, как просеивают человеческий пепел на предмет обнаружения зубного золота.

Комендант расхохотался.

— Надеюсь, — сказал он, — что один мерзавец не испортит тебе впечатление от инспекции.

— Карл, — сказал я. — Дай мне слово, что ты не станешь наказывать вахтмана.

Он кивнул, и я сел в машину, полностью удовлетворенный. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы из-за меня пострадал человек, даже задремавший на своем посту. На слово Карла Рама можно было положиться.

Излишне говорить, что наш совместный отчет был исключительно благоприятным. Разве могло быть иначе? Мы описывали только то, что видели собственными глазами. Кстати, сразу после нашего визита в Терезиенштадте отсняли часовой фильм. Он назывался «Фюрер дарит евреям город». Да, я его видел. В общем и целом, он довольно точно описывает ситуацию. Хотя в некоторых случаях режиссеру слегка изменяет чувство меры — например, в сцене, когда ребенок хватает Карла за рукав и говорит, показывая на банку сардин: «Опять сардины, дядя комендант?» По-моему, это безвкусно и малоправдоподобно. Очевидно, что Карл никогда не позволил бы подобной фамильярности по отношению к себе, даже со стороны ребенка.

Иосиф? Какой Иосиф? Ах, этот пианист… его звали Иосиф? Я слышал о нем после этого только однажды, на вечеринке в Ванзее, где присутствовал и Карл Рам. Уже в декабре. Кто-то поставил пластинку с фортепианной сонатой Бетховена. Карл наклонился к моему уху и спросил:

— Помнишь того пианиста на Марктплац? Ну, который к тебе приставал?

— Помню, — ответил я. — Что, продолжает приставать?

Карл улыбнулся:

— Что ты, Морис. Он уже давно ни к кому не пристает. Просто я вовремя забыл тебе рассказать, а теперь вот вспомнил. У него-таки оказался полный рот золота. После того, как просеяли.

Гм… должен признаться, что эта шутка показалась мне не смешной. Понимаете, Ваша честь, под конец войны даже самым блестящим офицерам стали тут и там изменять нервы. Возможно, Рам уже предчувствовал свой ужасный конец.

Мне? Я не вполне понимаю ваш вопрос. Мне было решительно нечего бояться. Я всего лишь выполнял свой долг в инспекции лагерей и распределении продовольственных посылок. Характерно, что сразу после войны никому и в голову не пришло обвинять меня или «Красный Крест» в чем бы то ни было. Только потом, по прошествии нескольких десятилетий после войны, всплыли смехотворные, ни на чем не основанные обвинения сугубо пропагандистского характера. Утверждают, к примеру, что семнадцать тысяч евреев были депортированы из Терезиенштадта исключительно по причине нашего визита. Даже если это так, разве это не улучшило условия проживания в городе? Ведь одновременно господа критики рассуждают о тесноте, как главном о биче Терезиенштадта. Нет никаких доказательств того, что депортированные погибли. В чем же, скажите на милость, заключается наша вина? Говорят также, что все люди, снимавшиеся в терезиенштадском фильме, были уничтожены немедленно по окончании съемок. Извините, не верю. Я слишком хорошо знал Карла Рама, чтобы заподозрить его в подобном зверстве.

Сейчас мне 87 лет, я получаю хорошую пенсию, имею превосходный дом в Интерлакене, чистую совесть и, тьфу-тьфу-тьфу, не жалуюсь на здоровье. Моя мечта увидеть Европу объединенной мало-помалу сбывается. Большая европейская война закончилась, в определенном смысле, вничью, но теперь правильная чаша перевешивает. Святое дело, на алтарь которого положили свои жизни миллионы блестящих молодых европейцев, уверенно пробивает себе дорогу. Думаю, что, когда придет мой час, я умру просветленным, со спокойной уверенностью в будущем. Амен.

Открыть глаза? Или не открывать?.. Погоди, давай сначала вспомним, где мы? И что было до того, как глаза закрылись?.. Глаза-то ладно, глаза проморгаются, а вот что происходит с языком? Отчего он такой сухой и огромный, как будто чужой? Без языка нам никак нельзя… язык — он главное оружие… «Колумб»! Вот где! Вспомнил! Турагентство проклятое и милая девушка Клара в распашонке… там у нее, кстати, все путем, под распашонкой, все… погоди… при чем тут распашонка? Они ж тебя завалили, парень. Взяли без борьбы, ты и пикнуть не успел, прославленный оперативник, звезда профессии. Ну, это ж надо… и зачем только в этот «Колумб» поперся? Так все хорошо шло…

Берл попробовал пошевелиться и не смог. Паническая мысль: парализован! Или связан? Наверное, все-таки связан. Он поднатужился и открыл глаза.

Комната без окон… кирпичные некрашеные стены… низкий потолок… вроде подвала. Он сидел на тяжелом старинном стуле с подлокотниками и высокой спинкой, примотанный липкой лентой так, что и пальцем не двинуть. Вот ведь… оказывается, за внутренней-то дверью не только туалет, но еще и подземелье. Кто бы мог знать?

— Ну что, бедуин, очухался? — Клара сидела в трех шагах напротив него, курила, выпуская дым из точеных ноздрей. — Тяжелый ты, парень, вот что я тебе скажу. Это мы уже знаем. Осталось прояснить несколько дополнительных мелких деталей.

— Точно, тяжелющий… — с мечтательной интонацией произнесла брюнетка, подходя откуда-то сзади и оказываясь на поверку огненно рыжей… Э, да это же Фанни! Мог бы и сразу узнать, даже в парике и в очках.

— Интересно было бы его попробовать, а, Кларик? — продолжала Фанни, наклонившись близко к Берлу и медленно облизывая губы. — Такой уж придавит так придавит… Жаль, столько добра пропадает…

— А чего, девчата, может, и впрямь попробуем? — сказал Берл. Вернее, хотел сказать. Язык у него ворочался с превеликим трудом, и оттого слова вышли почти неразличимыми.

— Дура ты, Фанька, — равнодушно ответила Клара и стряхнула пепел на пол. Жалкие берловы попытки что-то произнести она просто проигнорировала. — Одни мужики на уме. Меня тебе мало?

— А вот и мало! — капризно заявила Фанни, отворачиваясь от Берла. — Никакой личной жизни… И вообще, кончай тут смолить, дышать нечем.

Клара невозмутимо затянулась.

— Не волнуйся, душа моя, — она выпустила в сторону подруги особенно большое облако дыма. — Смерть от пассивного курения тебе не грозит. А уж про нашего гостя я тем более не говорю. Он умрет точно от совсем других причин…

Берл снова попробовал вставить в разговор слово и снова неудачно.