Под сенью девушек в цвету - Марсель Пруст

Но я должен был отвести мои взгляды от м-ль де Стермарья, так как, считая, очевидно, что завязать знакомство с важным лицом — значит совершить поступок любопытный, краткий и самодовлеющий, который для того, чтобы выжать из него весь заключенный в нем интерес, требует лишь рукопожатия и проницательного взгляда и может обойтись без непосредственно следующей беседы и дальнейших отношений, — ее отец уже расстался со старшиной и садился против нее, потирая руки, словно человек, только что сделавший драгоценное приобретение. Что до старшины, то, когда волнение, вызванное этой встречей, миновало, уже можно было слышать, как он говорил, по своему обыкновению обращаясь к метрдотелю:

— Но я-то ведь не король, Эме, ступайте же к королю; послушайте, председатель, они очень хороши на вид, эти маленькие форели, мы попросим их у Эме. Эме, мне кажется, что у вас там рыбка, заслуживающая всяческого одобрения: подайте-ка нам ее, Эме, и побольше.

Он все время повторял имя Эме, так что, когда кто-нибудь у него обедал, гость говорил ему: «Вижу, что вы здесь совсем свой человек» — и тоже считал своим долгом все время повторять «Эме», держась того мнения, в котором сочетаются зараз и робость, и пошлость, и глупость и которое разделяется известными людьми, думающими, что подражать в точности своему собеседнику — изящно и умно. Старшина непрестанно повторял его, но с улыбкой, так как старался зараз подчеркнуть и свои хорошие отношения с метрдотелем, и свое превосходство над ним. И метрдотель каждый раз, как раздавалось его имя, улыбался с умилением и гордостью, давая понять, что он чувствует честь и понимает шутку.

Хоть меня и так всегда смущали обеды и завтраки в этом обширном ресторане Гранд-отеля, обычно переполненном, я начинал еще больше стесняться, когда на несколько дней приезжал владелец (или главный директор, избранный компанией акционеров, — не знаю точно) не только этого отеля, но семи или восьми других, находившихся в разных концах Франции, в каждом из которых он, разъезжая взад и вперед, время от времени проводил неделю. Тогда каждый вечер, почти в самом начале обеда, появлялся у входа в столовую этот маленький человечек с седыми волосами, с красным носом, необычайно корректный и невозмутимый и, по-видимому, пользовавшийся и в Лондоне и в Монте-Карло одинаковой известностью как один из крупнейших содержателей гостиниц во всей Европе. Как-то раз, когда мне в начале обеда случилось выйти из столовой и, возвращаясь, я проходил мимо него, он поклонился мне, но с такой холодностью, что я не мог уяснить себе, была ли ее причиной сдержанность человека, помнящего, кто он такой, или же презрение к незначительному клиенту. Лицам весьма значительным главный управляющий кланялся хотя и так же холодно, но более низко, потупляя глаза в знак стыдливого почтения, как будто при встрече на похоронах с отцом покойницы или при виде святых даров. Если не считать этих ледяных и редких поклонов, он не делал ни одного движения, как будто показывая этим, что его горящие глаза, точно выступающие из орбит, видят все, упорядочивают все, гарантируют во время «обеда в Гранд-отеле» как совершенство отдельных деталей, так и гармонию всего целого. Он, очевидно, чувствовал себя более чем режиссером, более чем дирижером, — настоящим генералиссимусом. Считая, что довольно ему довести созерцание до максимальной напряженности, и все будет готово, и никакая оплошность не повлечет за собой катастрофы, что, словом, он берет на себя таким образом полную ответственность за все, он воздерживался не только от всякого жеста, но даже и от движения глаз, сосредоточенно застывших, охватывавших и направлявших всю совокупность операций. Я чувствовал, что даже движения моей ложки от него не ускользают, и если после супа он уже исчезал, то смотр, произведенный им, на весь обед лишал меня аппетита. У него же аппетит был очень хороший, как можно было видеть за завтраком, во время которого он оставался частным лицом, садясь за такой же стол, как и другие, в той же столовой. Стол его имел лишь одну особенность, а именно: подле него, пока он ел, другой управляющий, всегдашний, стоя, все время занимал его разговором. Потому что, будучи подчиненным главнокомандующего, он старался польстить ему и очень его боялся. Я же во время завтрака меньше боялся его, потому что, затерявшись среди клиентов, он проявлял такую же деликатность, как генерал, который сидит в ресторане, где есть также и солдаты, и делает вид, что не замечает их. Тем не менее, когда швейцар, окруженный своими «курьерами», объявлял мне: «Завтра утром он уезжает в Динар. Оттуда он едет в Биарриц, а потом в Канн», — я вздыхал с облегчением.

Моя жизнь в гостинице была не только унылой, омрачаясь отсутствием знакомств, но и неудобной по причине многочисленных знакомств, которые завела Франсуаза. Может показаться, что они должны были многое облегчить нам. Выходило совсем наоборот. Если пролетариям не без труда удавалось попасть в число знакомых Франсуазы и добиться этого они могли только при условии величайшей вежливости по отношению к ней — зато, уже достигнув этого, они становились единственными людьми, которые что-нибудь значили для нее. Старый свод ее правил внушал ей, что она ничем не связана по отношению к друзьям своих господ и что, если у нее много дела, она может и выпроводить даму, пришедшую навестить мою бабушку. Но по отношению к своим собственным знакомым, то есть тем немногим простолюдинам, которые были удостоены ее взыскательной дружбы, поступки ее подчинялись самому щепетильному и самому строгому церемониалу. Так, познакомившись с содержателем кофейни и молоденькой портнихой, служившей у бельгийской дамы, Франсуаза приходила убирать у бабушки не сразу же после завтрака, а только час спустя, потому что содержатель кофейни собирался приготовить для нее кофе или кофейного отвара, потому что портниха просила прийти посмотреть, как она шьет, и отказать им было бы невозможно и неприлично. Вообще эта портниха заслуживала особых забот, так как она была сирота и воспитывалась у чужих людей, к которым иногда ездила на несколько дней погостить. Ее положение возбуждало жалость Франсуазы, но также и добродушное презрение. У ней самой была семья, был доставшийся ей от родителей домик, где жил ее брат, державший несколько коров, и в этой бездомной девушке она не могла видеть равную себе. А так как девушка собиралась 15-го августа съездить навестить своих благодетелей, Франсуаза не могла удержаться и все повторяла: «Смешит она меня. Говорит: собираюсь 15-го августа съездить домой. Она говорит: домой! А это даже не ее родина, чужие люди ее подобрали, а говорит: домой, как будто это и в самом деле ее дом. Бедняжка! Ведь какая, значит, была нужда, что она и не знает, что это такое — свой дом». Но если бы Франсуаза заводила знакомства только с горничными, которых привезли с собой клиенты гостиницы и которые, обедая с нею в столовой для прислуги и судя о ней по ее изящному кружевному чепцу и тонкому профилю, принимали ее за благородную даму, может быть, вынужденную обстоятельствами или пожелавшую из привязанности к моей бабушке стать ее компаньонкой, если бы, словом, Франсуаза знакомилась только с людьми, не относившимися к прислуге гостиницы, беда была бы не велика, так как она не могла бы помешать нам в каком-либо отношении — по той причине, что и в противном случае, даже если бы она и не знала их, нам от них не могло быть никакой пользы. Но она познакомилась также со смотрителем винного погреба, с кем-то из кухонной прислуги, с кастеляншей одного из этажей. И в результате, что касается нашей повседневной жизни, Франсуаза, которая в день своего приезда, когда она еще ни с кем не была знакома, почем зря, из-за всякой безделицы, давала звонок в такое время, когда бабушка и я не решились бы на это, а если мы делали ей малейшее замечание, отвечала: «Но ведь им за это достаточно платят», как если бы платила она сама, — теперь, когда она подружилась с человеком, причастным к кухне, что показалось нам, с точки зрения наших удобств, хорошим предзнаменованием, — если у бабушки или у меня зябли ноги, Франсуаза, даже в самый обыкновенный час дня, не решалась позвонить: она уверяла, что на это посмотрят косо, так как придется разжигать плиту или потревожить прислугу, которая обедает и будет недовольна. И кончала она речением, которое, несмотря на всю неопределенность ее тона, было тем не менее вполне ясным и явно доказывало нашу неправоту: «Дело ведь в том…» Мы не настаивали, опасаясь навлечь на себя другой, более серьезный упрек: «Это не пустяки…» Таким образом, мы больше не могли получать горячую воду, из-за того что Франсуаза подружилась с тем, кто эту воду грел.