Эми и Исабель - Элизабет Страут

— Да. — Голос Дотти звучал трепетно и тускло, хотя, скорее всего, она просто устала.

Бев и сама чувствовала себя разбитой.

— Давайте войдем, — сказала она и открыла дверь машины. (Наконец-то!) — Мы помрем в этой жаре.

И Бев не шутила. Она прекрасно осознавала, как обстоят дела с ее здоровьем: она была толстой, курящей женщиной, всегда избегавшей физических упражнений, и она уже была немолода, и эта страшная жара повергала ее в шоковое состояние. И никто в мире не удивится, если она возьмет да и склеит ласты прямо сейчас, и если это случится, думала она, выгружаясь из машины и видя черные точечки перед глазами, то виноват будет не кто-нибудь, а Уолли Браун. Ох, как же ей было дурно.

— Мне все равно, умру я или нет, — сказала Дотти все таким же призрачным голосом, все еще сидя в машине.

— Я знаю. — Бев открыла дверь Дотти и взяла ее за руку. — Но может, ты потом пожалеешь, и к тому же…

Тут слезы снова хлынули из глаз Бев, она почувствовала, до чего легкой стала ее подруга, как тонки ее запястья. Вглядевшись в воспаленные голубые глаза женщины, которую она знала много лет, Бев почувствовала внезапно, что смерть Дотти реальна, возможна и более близка, чем ее собственная.

— Я буду чертовски скучать по тебе, Дотти, — закончила Бев, — без тебя мне будет дерьмово, Дотти Браун.

Исабель было неловко. Она не знала, следует ли ей тоже войти в дом или, скорее всего, Бев не имела это в виду. И в то же время было бы невежливо просто развернуться и уехать после этой глубоко личной сцены.

— Исабель! — позвала Дотти. Она уже вышла из машины и стояла рядом с Толстухой Бев, заглядывая в раскрытое окно. — Пойдем с нами в дом. Пожалуйста.

И тут же загремел голос Бев, перекрывая Дотти:

— Да, Исабель, конечно, ты идешь с нами.

Кухня поначалу привела Исабель в замешательство. С одной стороны, это была прекрасная кухня: большие окна над раковиной открывали вид на блеклые лужайки вдали, на подоконниках выстроился ряд горшков с геранью. Мило и по-домашнему смотрелась на полочке коллекция расписанных вручную кружек и кресло-качалка у захламленного книжного стеллажа, с которого свисали длинные плети филодендрона. Спящий в кресле-качалке серый кот прекрасно дополнял картину, хотя Исабель не могла справиться с чувством неприязни, которое он у нее вызвал. Кухня воняла кошками, и, конечно, тут же стоял кошачий лоток (краем глаза она заметила слипшиеся комочки внутри — разве можно это держать на кухне?). Удручали ее и дыры в стенах, и оборванные обои. Наверное, тут идет ремонт, думала Исабель, исподтишка осматривая кухню, но ни Дотти, ни Бев ни словом не обмолвились об этом.

Дотти сразу направилась к креслу, согнала кота и обреченно упала в него. Она закурила сигарету, а спичку ткнула в горшок с геранью.

— Чай со льдом в холодильнике, — пробормотала она, закрыла глаза и выдохнула дым.

Толстуха Бев чувствовала себя здесь как дома (Исабель позавидовала: как же они близки, если Бев передвигается на кухне подруги, словно это ее собственная кухня).

— А ну-ка выпей это, Дот, — велела Бев, — тебе надо пить, чтобы пополнить запас жидкости.

Дотти открыла глаза и устало взяла стакан.

— Он говорит, что помнит все хорошее, что между нами было, — сказала Дотти смущенно. — Но он не понимает, что теперь у нас не осталось ничего хорошего. Ни одного хорошего воспоминания!

— Конечно, — сказала Бев, придвигая Исабель стакан холодного чая, и тут же осеклась, коротко и непреклонно взглянула на Исабель, давая понять, что ей тоже необходимо пополнить запас влаги. — Я тебя понимаю, конечно. Только мужикам это невдомек. Идиоты они, самые что ни на есть.

Исабель отпила чаю (в нем не хватало сахара, но она стеснялась попросить). Помолчав минуту, она медленно произнесла:

— Могу представить, как это испортило все твои воспоминания.

Да, она могла себе это представить. Очень легко. Господь тому свидетель, она очень хорошо знает, как жизнь человека может развалиться в одно мгновение, и вот сейчас почти на глазах у нее разваливалась жизнь Дотти. Именно это она и имела в виду еще в машине, когда сказала: «Это же вся твоя жизнь». И поэтому голубые глаза Дотти мгновенно вспыхнули тогда, признав, что это правда. Целая жизнь, выстроенная совместно с этим человеком, — каждый год как новый ряд кирпичей — и что же?

— Ты, наверное, чувствуешь опустошение, — тихо сказала Исабель, и Дотти ответила ей искренним, признательным взглядом.

Но тут Исабель вспомнила кое-что еще: она представила себе, как женщина, мать семейства, где-то в Калифорнии жарким летним днем обдумывает планы на выходные, возможно, печет на кухне пироги для мужа, живет своей обычной жизнью, как жила много лет… телефонный звонок… и жизнь ее рушится, как карточный домик.

Исабель коснулась губ, пот выступил на лице и под мышками. Глядя на Дотти, оцепеневшую в кресле-качалке, она ощущала, что на ее глазах совершается катастрофа и дом объят хаосом, как после землетрясения.

Но это было не землетрясение, это была иная Божья кара. Нет, нельзя винить Бога в том, что случается такое. Здесь виноваты только люди, обычные люди, которые поступают так друг с другом. Люди, разрушающие чужие жизни. Они просто берут то, что хотят, так Алтея из «Акме-Тайерс компани» захотела Уолли Брауна и получила его.

Исабель распрямила ноги так стремительно, что толкнула стоящую перед ней табуретку и еле успела подхватить ее обеими руками, виновато посмотрев на Дотти и Бев. Алтее двадцать восемь, сказала себе Исабель, — вполне зрелая женщина, достаточно взрослая, чтобы знать, как разрушительно то, что она совершает. И какое это имеет значение?

— Мы с Уолли были друзьями, — недоумевала Дотти, — я ему ведь так и сказала: «Уолли, конечно, у нас всякое было за прожитые годы, но я всегда считала, что мы с тобой — друзья!»

— Ну и что он ответил? — поинтересовалась Бев.

Она отпила пиво прямо из банки. Запрокинула голову и хлебнула снова, опустила банку на стол и принялась задумчиво крутить ее в руке.

— Он сказал, что это правда. — Дотти умоляюще посмотрела на Исабель и Бев. — Но ведь друзья так не поступают?

— Нет, — отрезала Бев.

— Нет, — повторила Исабель более мягко.

— Значит, мы никогда не были друзьями.

— Не знаю, — сказала Исабель, — я ничего не знаю.

— Вот и я не знаю, — сказала Дотти.

«Тогда вы обе — дуры, — хотела сказать им Бев, — некоторые мужчины и женщины, — она представила себе длинную Алтею с землистым цветом лица, — просто куски дерьма», — но она не сказала этого. Допила пиво и закурила.

Жара не спадала, и мир казался бесцветным или, по крайней мере, не таким красочным, как должно. Золотарник, растущий вдоль дороги, выглядел пыльным и увядшим, совсем не желтым, скорее грязно-оранжевого цвета с оцепеневшими, поникшими стеблями. На полях теснились черноглазые рудбекии — цветы были похожи на руины, с лепестками в зачаточном состоянии, некоторые бутоны так и не развернулись, только открыли коричневые глаза на волосатых ножках. Злаки вдоль дорог соревновались друг с другом рекламой: «У НАС ВЫРОСЛА КУКУРУЗА!» — похвалялись написанные от руки таблички, хотя на самом деле кукуруза в корзинах была размером с огурчик, и покупатели безнадежно отдирали листья в поисках початка. Было что-то непристойно-тревожное в неспособности этих обернутых в бледно-зеленую шелуху кочерыжек достичь полноты, предписанной природой. Кто покупал их, кто нет, а жены фермеров толковали про неурожай или молчали, жизнь продолжалась или остановилась — людям все уже осточертело… Усталость и жара измотали всех.