Один человек - Алексей Анатольевич Макушинский

и рассчитывал, как ей потом со смехом, да, со смехом рассказывал, и вовсе это не был его любимый фильм, как он уверял меня, а просто фильм, который он смотрел в детстве, и если бы в тот день в том кино шел какой-нибудь фильм другой, какой-нибудь Пазолини, Антониони, Феллини и Мастрояни, то все равно бы он мне позвонил, но я-то не понимал ничего, я был слеп, я был глуп, и дело вовсе не в фильме, чайки уж или не чайки, а дело в том, что было после фильма, а после фильма мы сидели у него на даче, внизу в гостиной, втроем, и он достал сперва одну, потом другую бутылку французского коньяка, очень дорогого, очень хорошего, ну еще бы, других у него не держали, и он просто напоил меня, дурака, и если я теперь делаю вид, что этого не помню, то она, Мара, нисколько не удивляется, она даже готова поверить мне, что я не помню этого, потому что я был пьян в дупель, в зюзю, да я ничего и не понял, я был глуп, я был слеп, не понял, потому и не запомнил, да и какое теперь это имеет значение, это так далёко теперь от всех нас, и от меня, она думает, и даже от нее самой, Мары, и она, Мара, прожила с тех пор долгую чудесную жизнь, да, да, чудесную, она счастлива, она объездила целый свет, от Никарагуа до Непала, и у них с Филиппом здесь лошади, под Остенде, она на лошади здесь скачет каждый день, в любую погоду, а когда она на лошади скачет, ей вообще ничего не нужно, когда скачет она на лошади, ей вообще плевать на весь мир, ей, впрочем, и так плевать на весь мир, а Яс тогда напоил меня, вот и все, если уж я хочу знать, как оно было на самом деле, меня напоил и оставил лежать на диване, а с ней пошел наверх, показывать дом, и они тут же начали целоваться, еще на лестнице, и да, тут же начали трахаться, наверху, и потом два года трахались, встречались и трахались, и так, как с ним, она ни с кем в жизни не трахалась, ни до, ни после, если уж я хочу знать всю правду, а она может, и даже, пожалуй, хочет сказать мне всю правду, потому что больше, она надеется, мы с ней не увидимся, а если я этого тогда не узнал и не понял, так это потому, что я был дурак, хоть и штудировал этого, как его, Шпингалета, а еще потому, что они это очень хорошо скрывали, и от меня, и от всех, то есть от всех во вторую очередь, но в первую очередь от меня, это было его, Ясово, непременное, непрерывное требование, он, видите ли, не хотел меня ранить.

Мы уже не были одни в ресторане. Наискосок от нас, у другой стены (где столики на двоих были так прижаты к этой стене, тоже отчасти зеркальной, что один любитель устриц, пиццы или спагетти смотрел в нашу сторону, а другой сидел спиной к нам и смотрел в сторону входной двери), обнаружился (к нам спиной) необъятный, шумно пыхтящий, прекрасно мол чащий, очень, похоже, уставший от жены и от жизни седовласый толстяк (не дотягивавший до того толстяка из «Арагви», но тоже вполне безмерный) — и (к нам, увы, помятым, не испитым, но скорее изжеванным красным лицом и высокой рыжей прической, тоже, впрочем, не дотягивавшей до настоящего эшафодажа) его спутница, говорившая громко, без малейшего умолку, голосом мерзким, визгливым, скрипучим, похожим на звук давимых сапогом стеклышек, на каком-то местного производства французском, в мутных потоках которого (впрочем, почти не прислушиваясь, не до того мне было) я различал только (в вольном переводе) слова: вирус, карантин, конец света, полный атас, полнейший абзац, кранты, крах, тартарары, спасайся кто может. Она обращалась вовсе не к толстяку, давно поняв, по-видимому, что ничего, кроме пыха, от него не добьется. Обратилась бы к нам, но мы говорили друг с другом по-русски, и толку ей от нас тоже не было. Так что Мастрояни пришлось за всех отдуваться. Стоило выйти ему из-за стойки, как сейчас же обрушивала она на него все свое негодование на неправильность этого мира. Марчелло вежливенько поддакивал, кивал, что-то мямлил, хмыкал и олялякал (дама, видимо, здесь была завсегдательницей), потом делал полшажка прочь, потом замирал, опять поддакивал, мямлил и хмыкал, потом делал еще полшажка, потом смывался за стойку. Но и за стойкой не было спасения ему: дама наклонялась так сильно вправо, что, казалось (и мы все надеялись), вот сейчас она свалится на пол; она, однако, не сваливалась, но, заглядывая за безмолвного толстяка и столь же безмолвную стойку, продолжала свой монолог, от которого и нам, значит, спасения не было; Марин голос на фоне ее визгливого звучал глухо, презрительно-ровно.

Нет, она стихи писать давно бросила. Все-таки хватило у нее ума понять, что стихи ее фуфло, барахло. Анжелина Бес? Да, была такая Анжелина Бес; была и есть; никуда не делась. У Анжелины Бес ума как раз не хватило; Анжелине Бес ума никогда не хватало. Что? Один бес? Она такой шутки не помнит. Анюта? Анюта умерла, в начале двухтысячных. Как и Яс? Нет, за год до него. Она два года подряд летала на похороны. Она же в Москву не летает? Летает; на похороны. На Анютины похороны. На Ясовы похороны. На мамины и папины похороны. А больше ей летать туда незачем, делать там нечего. Ей и здесь хорошо, ей очень хорошо, ей отлично. На душе не — что? — коломятно? Это она говорила так? Я ее путаю с какой-то из моих девок. Анжелина Бес, кстати, в порядке, известная поэтесса. Я не слежу за этим? Ну и дурак. А кто следит, тот знает Анжелину Бес. Как же не знать Анжелину Бес? Анжелина Бес печатается в толстых журналах, и в «Новом мире», и в «Знамени», которые, да, все еще существуют, верю я ей или нет, Анжелина Бес ей, Маре, присылает свои подборки, они теперь есть все в интернете, если я вдруг не знаю, и давным-давно завела свой собственный интернетный журнал, и там печатает кого хочет, а кого не хочет, того не печатает, и значит, стала вроде как начальницей, и всерьез ей пишет, что на пару с кем-то (она, Мара, забыла, честно говоря, с кем. каким-то длинноволосым)