Варшавский договор - Шамиль Идиатуллин

Жарков, не обращая на него внимания, требовательно смотрел на Шестакова. Шестаков нажал кнопку на селекторе и сказал:

– Людмила Петровна, быстро милицию вызывайте, ну и в администрацию звякните тоже – у нас тут какие-то разбойнички…

Ковролин под ногами вспух на полмига, под полом крупно раскатился грохот.

– Видимо, основные американские силы подтянулись? – хладнокровно предположил Гредин, уже на ходу врубил связь и скомандовал: – Первый отряд пошел – по возможности нежно. Да пофиг мне, кто там. Нежно – и хватит с них. И меня там пусть не зацепят, ага.

Он вышел в приемную, огляделся и снова сунулся в кабинет, чтобы предупредить:

– Вы тут по возможности тихарнитесь – и амера к себе заберите, а то скучает человек.

Кивнул смирно сидевшему у стеночки амеру, который нерешительно улыбнулся в ответ, не выпуская из ладошки телефон – BlackBerry, естественно, – и выскользнул в коридор.

В коридоре пока было пусто и намекающе тихо. До лестничной площадки что-то уже доносилось – не звуки, не толчки, а обещание того, что сейчас все здесь разлетится к едрене жене. Гредин ссыпался на пару пролетов, вглядываясь сквозь перила, скользнул ниже, но тут же дал задний ход. Дверь в коридор второго этажа не успела затвориться, и там, за дверью, шел кто-то невозможно знакомый. Гредин сунул в щель сперва ступню, потом нос.

По спине и лысине узнавать человека глупо и даже непрофессионально – но это был Соболев. Кто еще-то. И когда еще.

Плохое кино, блин. Гредин впал в щель, как вода из ковшика, и обнаружил, что объект уже растворился. Да ладно, теперь-то не денется, подумал Гредин, бегло взглянув на украшавший стену план эвакуации, и двинул – не суетясь, но в темпе. Буркнув в рацию – для отчетности, главным образом:

– Вижу основной объект, коридор второго этажа, следую, больше здесь зрительно никого, до связи.

– Кого? – услышал Валерий, и связь выключилась. Валерий немножко подождал, потом пошарил по другим частотам. Ничего интересного: зашуганные поцы из оцепления отслеживали каждую ворону, «соседи» и «кони» помалкивали, спецназ рассредотачивался по корпусу, блокируя инновачечников, инновачечники были вне эфира. Валерий прижал пальцы к кромке стекла, дождался, пока вытает гусеничка размером с ряд монеток, и осторожно выглянул. На площадке перед воротами было пусто, за воротами тоже. Штабисты вернулись по автобусам, спецназ всосался в корпус, подбирая снятую вохру. Валерий улегся обратно на разложенное водительское сиденье, вернулся на исходную частоту, спрятал рацию и, поколебавшись, набрал Мишу. Вряд ли Миша мог оказаться основным объектом, но последним его докладом было: «Сейчас второй этаж дочешу – все сразу объясню, тут, по ходу, забавное ожидается».

Валерий выждал пять гудков, нажал отбой и ругнулся. Надо было идти вдвоем. Шут с ним, с розыском, с ориентировками, с секретками, сработавшими ночью на обеих точках, и с очень вероятным портретом в каждой ментовской рукавице и на столе у каждого охранника. Зато все было бы просто и ясно. И не холодно, кстати. Валерий потянулся разуться и растереть ноги, но передумал и снова вызвал Мишу.

В этот раз телефон замолчал почти мгновенно. Гульшат даже не успела понять, далеко он бренчит старинным будильником или рядом с дверью. А вздрогнуть успела. Она прислушалась, но прижиматься ухом к двери не стала – видала она, что в фильмах бывает с героями, которые ухом к двери прижимаются. Гульшат постаралась успокоить дыхание и легко коснулась выстроившегося у ног арсенала, не отрывая глаз от щели под дверью. Щель лучилась, ничем не пересекаясь. Гад был поодаль. Или сбоку.

В туалет Гульшат вбежала, не помня себя – но помня про туалет. Она про него с детства помнила – он всегда тут был, в углу малого зала заседаний. Гульшат здесь стаканчик с сине-бурой водой мыла после акварельных упражнений. Тогда туалет был подчеркнуто заводской, гулкий, с желтоватым кафелем в серых трещинах, с разноцветным слоисто облупленным потолком, черными трубами, нашлепками цемента, певучим унитазом и раковиной, всем своим видом исключавшей возможность температуры выше четырех градусов Цельсия. Расходные материалы исчерпывались мыльницей с чем-то растворившимся в тягучие хлопья, да стопкой аккуратно надранной на квадраты оберточной бумаги на бачке. Зато дверь тогда была тяжеленная, из многослойной фанеры и с огромной чугунной щеколдой кустарной варки.

Теперь туалет был среднестатистический офисный – бежевый, кажется, кафель, беззвучная турецкая сантехника, итальянский водонагреватель с ярким глазком и куча всяких контейнеров, подставок и держалок с мылом, освежителями, пипифаксом и салфетками. Чувствовалось, что сладенький хохол из хоздепартамента – Мартынюк, кажется, – сало свое жрет не зря. А вот дверь теперь была хлипкая. Красивенькая, резная из сосны – так что в наиболее резных местах прошибалась, наверное, любым молотком. И с несерьезным замком внутри здоровенного золотистого набалдашника.

Но вариантов не было все равно.

В туалет Гульшат рванула на автомате, еще не поверив, что все всерьез. Парень даже после того, как ударил Юрия Петровича – страшно ударил, тот даже охнуть не успел, – оставался симпатичным, и виноватое выражение лица не менял. С ним и пошел на Гульшат.

Когда Гульшат метнулась мимо стола в дальний темный угол, гад на секунду дернулся, но сообразил, что к выходу она все равно не поспеет, и что-то сказал, будто утешая. А Гульшат перед туалетом замешкалась, потому что теперь дверь открывалась на другую сторону – и пока сладила с заклинившей соображалкой и скользкой ручкой, парень чухнул и рванул следом.

Чуть-чуть не успел. Вернее, даже успел – успел просунуть пальцы в щель и отжать дверь. Гульшат увидела его немного напряженную улыбку, вдохнула его аромат – богатым выдалось утро на дорогие ароматы, – и услышала, как парень бормочет что-то жалобно-успокаивающее, вроде «Щас-щас-щас, потерпи», словно она и впрямь дотерпеть не могла. Дожидаясь, пока этот симпатяга ей шею сломает.

В том, что сломает, Гульшат почти не сомневалась – и все ровно жалобный шепоток почти подействовал. Страшно хотелось вслушаться, все разобрать и убедиться, что это дурацкая игра такая. Гульшат уцепилась за ручку поудобней, чтобы уверенно и твердо спросить, что происходит и что за дурацкие шутки – и тут у нее чуть кисти из запястий не вылетели. Парень дернул дверь – к счастью, одной рукой – а другую быстро всунул в щель. Гульшат испугалась не лезвия, которого, честно говоря, даже не заметила, а резкого движения – и с размаху шарахнула дверью о косяк, о пальцы парня и о ручку ножа. Стукнуло, звякнуло, охнуло, Гульшат чуть отвела дверь и захлопнула ее еще раз – теперь полностью. И быстро повернула собачку замка.

Она бы долго суетилась, металась в темноте и выкрикивала всякие обидные слова, если бы сразу не наступила на нож. Наступила, подняла, рассмотрела, насколько позволяла щель под дверью – и стала готовиться.

Нож был небольшой, складной, хищного вида, с крохотной латинской надписью на лезвии. Чуть маслянистый и страшно острый, в том числе на кончике, который был как плоское шило. Такой нож покупают не для того, чтобы кромсать колбасу или зачищать провода. Им людей режут. Нож куплен недавно, и старательно заточен – чтобы резать людей. Конкретно ее, Гульшатку Неушеву.