Кольцо князя-оборотня - Екатерина Лесина

– Приедем и узнаю. – Она шмыгнула носом. Простыла, что ли? Или просто не в настроении? Егор с подозрением покосился на нее, Настасья сидела прямо и смотрела лишь вперед. – Ты до чего вчера додумался?

– Ни до чего, – честно сознался Альдов.

Настасья зевнула. Ага, она, значит, не выспалась и зевает. А ему, если он вообще ни минуты не спал, что прикажете делать? Егор раздраженно вдавил педаль газа в пол, машина резко рванула вперед. Одновременно Альдов вспомнил, что в доме ни крошки съестного. Естественно, зачем там съестное, если хозяин заглядывает примерно раз в месяц, а то и реже.

Рассвет наступил быстро. Подумаешь, ночь без сна: сколько их было до этого дня, и сколько будет после. Федор сам заседлал Нерона, тот нетерпеливо танцевал, просясь на волю. Алексеева жеребца в стойле не было, значит, князь уже уехал. Не терпится же ему. Луковский проверил пистолет, всю ночь думал, что же делать, а сейчас решил – не стрелять. Он не станет убивать больного человека, которому жизнью обязан. Князь пусть делает все, что ему вздумается, но в этом самоубийстве Федор ему не помощник.

Болота встретили тишиной и мертвенной некрасивой белизной. Снег белым саваном укрывал Урганские топи. Вот и Ведьмин лес – черное пятно на чистой простыне. Где-то там, среди спящих зимним сном елей, прячется избушка. А возле нее ждет князь.

Выстрел на миг разрушил тишину, вспугнул одинокую птицу, а эхо рукотворным громом прокатилось по болотам, и вновь тихо. Только под сердцем неприятное ощущение беды.

– Пошел! – Федор пришпорил Нерона. Скорее. Стреляли со стороны хижины. Там князь. Но у его ружья другой голос, Луковский помнил его еще с охоты. Беда, беда, беда… – стучало сердце.

Беда.

Жеребец Алексея испуганной рыжей молнией пронесся мимо. А всадник? Что с князем?

Алексея Федор нашел на том самом месте, где дрался с волком. Князь был еще жив. Дышал, и дыхание вырывалось изо рта кучкой темно-красных искр, а под телом плавился от горячей крови снег.

– Опоздали, ваше сиятельство… – Князь попытался шутить, а вот Федору было не до шуток. Какое веселье, когда смерть рядом. Луковский попытался зажать рану ладонью, но проклятущая кровь вытекала сквозь пальцы. Перевязать надобно.

Алексей, кажется, потерял сознание. Только бы не умер. Нельзя ему умирать. Федор один не справится. И Элге. Ей будет больно и грустно.

Но кто стрелял? Рядом с князем ни ружья, ни пистолета. Ничего. Значит, он не сам, значит, это убийство. Но зачем? Кому мешал сумасшедший королевич, властелин волков и хозяин болот? Кому?

Повязка из рубахи получилась неважная. Да и не умел Федор раны перевязывать, не доводилось еще. Кровь сочилась сквозь ткань, рана слишком глубока. Домой. Скорее домой, к Эльжбете Францевне, она сумеет, она спасет. Луковский попытался поднять Алексея, и тот очнулся.

Князь что-то шепчет. Невнятно. Пришлось наклониться, чтобы разобрать слова.

– Она… Она… Зачем она… – На губах пузырилась кровь, и Федору казалось, что именно она мешает князю говорить, мешает дышать и сводит все попытки спасти раненого на нет. Луковский вдруг отчетливо понял – Алексей умирает и непременно умрет, умрет наперекор всем усилиям. Он слишком гордый, чтобы принять жизнь из рук врага. Слишком гордый и слишком самоуверенный, иначе не лежал бы на снегу, зажимая рану в груди руками. Рыжие глаза стремительно тускнели, а по лицу разливалась характерная бледность.

В Крепь. Нужно отвезти его в Крепь, там дом, древние стены не позволят душе последнего из князей Урганских вырваться на свободу. Нерон быстрый, в минуту домчит. Алексей не делал попыток помочь, но и не сопротивлялся, все бормотал что-то, неразборчивые слова тонули, захлебываясь в крови.

– Держись!

Только бы успеть, только бы довезти! Федор с непонятной ему самому яростью хлестанул Нерона и, когда жеребец с места взял в галоп, едва не вылетел из седла, приходилось держаться за двоих, за себя и за Алексея.

– Ну же, давай, Неронушка, миленький…

Оскорбленный ударом конь летел черной птицей, не разбирая дороги, того и гляди споткнется, а это смерть, если не для Луковского, то для князя точно.

– Я же любил… Я бы ни за что… – Алексей закашлялся.

Федор до конца жизни запомнит эту скачку, дикую и бессмысленную – князь все-таки умер. Луковский мог точно сказать, когда это произошло – раненый, глубоко вдохнув, выдохнул одно-единственное слово:

– Элге…

Элге, Элге, Элге… Имя – яд, имя – удар. Элге… Черноволосая и черноглазая. Дикая птица затерянного в болотах замка, лесная чаровница и недостижимая мечта… Но почему? Князь любил ее, готов был мир подарить ради одного-единственного ласкового взгляда. Мир, которого у него не было. Но Элге отвергла княжью любовь, Элге выбрала Федора. Раньше ему это казалось правильным, кто достоин любви, как не он, Алексей же – дикарь, еще одна местная легенда, которая никак не желает кануть в веках, ее князь, утративший свое княжество. Крепь принадлежала Федору. Он получил ее не по праву рождения, а по прихоти вздорной старухи и вместе с Крепью жаждал получить и титул. И любовь – подсказала совесть. Ему нужно было все без исключения, и ради чего? Глупое соперничество, мелкая злоба, жажда реванша за тот, прошлый проигрыш, изгнавший Федора из Петербурга? В проигрыше был виноват сам Луковский, ну, еще, может быть, Николаша, а умер князь.

Нерон перешел на рысь, потом на шаг, но Федор не обратил внимания. Какая нужда спешить, если спешить больше некуда. Запоздалое раскаяние грызло душу, когда боль стала нестерпимой, Федор закричал, завыл, точно старый вожак на зимней облаве. За что ему подобное испытание?

– За что, Господи?

В небо с оглушительным криком сорвалась одинокая ворона. Черная, как волосы Элге, как ее глаза, как сама ее страсть, бешеная и иссушающая душу.

Мертвый Алексей все-таки упал, и Федор вынужден был долго и мучительно приспосабливать тело поперек конской спины. Нерон хрипел, храпел и норовил подняться на дыбы, не желая подставлять спину под мертвеца. Пришлось резать поводья и привязывать князя к седлу. Некрасиво. Мертвый воин достоин уважения. По крайней мере, уважения.

– Я ведь знаю, что ты ее любил. И я люблю. – Федор разговаривал с Алексеем и осознавал, что все его разговоры – не более чем попытка оправдаться. Перед князем, перед Эльжбетой Францевной, перед Ядвигой, перед самим собой. – Ты не думай, что я из зависти. Я же видел – она особенная, и влюбился. Я никогда раньше не любил так. И продолжаю любить. Несмотря ни на что, но ты не думай, я найду в себе силы. Наверное, она и вправду ведьма, наша Элге. Ведьме место в Ведьмином лесу… Да, там ей самое место!

Луковский рассмеялся.

– Вороны, волки и она. Волки и она. Оборотень, она говорила про оборотня. Она врала тебе… И нас стравливала! Ненавижу! Люблю! Что мне делать, княже? Что мне делать, Господи?!