Радуница - Андрей Александрович Антипин

и почти пропал в районной больнице, но спас отец. Старикан вырос из каких-то глубинных неразрывных корней, всего в нём намешано было помногу, словно ручейки и малые речки стекались в него разные крови, на скулах и резких надбровных дугах бурля азиатчиной. Словом, повалить такого непросто. Поэтому халявные лекарства старик не пользовал, а выбирал льготу деньгами, от пенсии неукоснительно откладывал и к своей смерти кое-что скулачил, так что Борька чудесно одыбал, а вместе с ним и старик отсрочил своё отбытие на тот свет – на неопределённое время.

Спустя месяц-другой желтизна слезла, а с появлением над котельной печной трубы Борька уже состоял при важном деле. Бросая в топку уголь, он любил повторять: «Ох, распинал бы я голубятню тому, кто подписал меня на эту чахотку!» – и от раскрытого ревущего огня оплывало его багровое худое лицо, метались на сальном бронзовые тени.

Досуг Борька посвящал занятиям более приятным.

Он объявил себя директором кладбища, а замом назначил косоротого хромого Гондураса, по первому снегу откинувшегося из тюряги. Вместе они обслужили уже не одного покойника, всё больше пьяниц и стариков, которых мочалил и обряжал в дорогу хархотник Гошка. Цену просили умеренную. Чаще закруглялись магарычом, варили на старых могилах чай в обожжённой консервной банке…

На Духов день, тёплый и светлый после утреннего дождика, хоронили старуху Никитину, которую Саня встречал весной в поле.

Она жила в избёнке на берегу, в подпёртой со всех сторон угловой ограде, уже давно, не дожидаясь старухиной смерти, задурившей полынью. Ссечь её у обветшавшей старухи никак не сговаривались руки: правая сжимала гладкий, как кость, посошок, левая ковыряла под подбородком тугой узел надавившего платка, тёрла слезящиеся кроткие глаза, а то сменяла на посту правую, а та, в свою очередь, заступала на смену левой. Старик мог бы отлопатить косу и поправить дело, но самого наперёд скосила костлявая, его собачья ушанка истлела на крюку, вверченном в стену бани. Был ещё, правда, сын Юрка, беглый алиментщик и диджей, пальцем крутивший в старом клубе пластинки. Но этот слинял в Кунарейку, куда-то под Иркутск, и не казал носа. Когда ему отписали про мать, он перевёл через сельсовет деньги для погребения, а уже отсюда наняли копальщиков. Поселковые женщины собрали бабу Шуру в последний путь, сгоношили поминки. Старухи посуху, без слёз, проводили подружку до электроподстанции: там начинался сворот на кладбище. Здесь гроб водрузили на дощатую телегу колёсного трактора, которым управлял Ёлочка. Ну, поволоклись через поле в лесок, где серебрились на свету опушившиеся берёзки и осинки. В паху у Ёлочки соскочил волдырь, каждую минуту Ёлочка ждал своей погибели, был набожен и не пил. Он выгрузил гроб и суеверно упылил, бросив копальщиков наедине со старухой, с их чёрным делом…

У Сани это были первые профессиональные похороны.

Жуть напала на его сердце ещё в посёлке, когда бабу Шуру выносили из её некорыстной избы, а потом через большой старинный двор, в котором пахло отцветшей черёмухой и тленом русской уходящей жизни. И теперь эта жуть не отпускала, лапала потными руками, трясла за глотку, колотилась под коленками. Он был сам не свой. Водка, которой он глушил волнение, не лезла, выливалась на рубаху, к вящему неудовольствию мужиков. Едва гроб поставили на свежий воздух, как лицо старухи почернело, запали в рот синие губы, руки измялись и стали фиолетовыми ногти. Саня боялся взглянуть, обмирая от стука крышки, прыгавшей на кочках. Юморист сел на крышку – и Саню помутило, окунуло сначала в жар, затем в холод. Он раз или два срыгнул с телеги зелёной селезёночной пеной. Гондурас, однообразно кидая на дорогу пихтовые ветки, плоско зевнул, надышав на Саню гнилыми зубами, и вручил мокрый от слюны окурок:

– На, керя, сделай пару зябок!

Уже на кладбище Саня суетился без причины, обвалил в могилу часть глины, едва не спровадил туда же доски на полати, пока Борька не огрел его черенком лопаты. А стали стравливать гроб в могилу и Саня услышал: «Отпускаем!» – он, по своему обыкновению, понял буквально – и отпустил верёвку…

Гроб на лету перевернулся, отскочила неприлаженная крышка. Баба Шура, роняя из рук ветки сирени, врезалась лицом в красную холодную яму и уже оттуда, из глубины, ударенная о твердь, отпахнула потемневшее от пятака веко и оглядела свет заволочённым мёртвым глазом.

– Ты чё сделал, образина? – медленно сказал Борька. – Она, бедолага, аж сандали потеряла!

Саня весь съёжился, не находя своей безмерной глупости оправданья. Очки сползли на кончик носа, как две огромные слезы.

– Ты же сам сказал!

– Я тебе ка-а-ак сказал, ушлёпок?!

– Отпуска-ай…

– Дак гроб отпускай, а не верёвку!

Гондурас спрыгнул на гроб, обнял бабу Шуру под мышки и ласково уложил в домовину, надвинул безжизненное веко, а серебряный крестик, сорвав с нитки, сунул себе в карман. Саваном утёр своё потное рыло и грязные руки, потом уже накрыл им сморщенное неживое личико.

– Ну и ладушки, старая, лежи с миром! – И нахлобучил крышку, защёлкнул на два зажима.

В три лопаты зарыли скоро, как собаку.

Саня, тяготясь могильной зовущей пустотой, кидал глину со стоном, не делая передышки, лишь бы скорее заткнуть эту разверзшуюся бездну. Но вдруг застыл в ужасе, увидев старухины туфли, прижавшиеся друг к другу, как в шторм лодочки:

– Туфли-то забыли!

Борька, не меняя сосредоточенного рабочего лица, хмыкнул:

– Их Гондя своей блатной шмаре прибакланил!

Воткнули в бугор, поднявшийся над старухой, самодельный крест. На нём Гондурас выскреб гвоздём и обвёл краской старухины метрики, взятые в сельсовете. Отчество горе-ученик начеркал с ошибками, но исправлять не стали.

– Без чирика сотку оттянула Милентьевна на белом свете! – оскалился прочифиренными зубами, озирая своё творение. – Зажилась, зажилась!

– Рот закрой, придурок лагерный! – сказал отрезвевший на ветру Борька и вытряхнул из сумки, в которую им собирали обед.

6

Поминали тут же, на бугорке, повесив потные рубахи на изгородь, обнёсшую кладбище с трёх сторон. С четвёртой, к лесу, изгородь проломили, сожгли, когда по зиме кострили землю. Отсюда наступали, окапываясь в бесхозном поле, свежие могилы, глядели на посёлок перископами крестов.

С утра заморочи́ло на непогоду, но к выносу ударила вспышка света, соткалась в мире яркость настывающей синевы, перемежаемой нежнейшими, как валки тополиного пуха, облаками. Но всё чаще, застилая небосвод плотной тенью, вздымалось нечто огромное, очень тёмное не чернотой, а сгущённой синевой, и от этого поминутного ожидания грозы, грома, смерти неизъяснимый трепет творился на душе.

Гондурас, у которого от водки больше скривился верблюжий рот, опять вспомнил случай из своей тюремной практики:

– Подтянули, короче, меня