Трибуле - Мишель Зевако

Трибуле заканчивал одеваться.

В тот вечер Франциск I решил ненадолго показаться в том роскошном зале, где собирались его придворные. В течение тех трех дней, что миновали после исчезновения Жилет, при дворе очень беспокоились мрачным видом и глубокой опечаленностью короля. А Франциск, считавшийся мастером в скусстве маскировки, хотел показаться перед придворными с веселым лицом.

Трибуле, настороженно скитавшийся по всему дворцу, узнал от Басиньяка, что король изволит явить себя двору.

Он оделся в шутовской костюм, изготовленный в цветах короля Франции. К поясу он прикрепил пузырь.

Голову он покрыл колпаком, оканчивавшимся длинными ушами и красным гребнем, символом мастера дурачеств. Наконец он схватил свою погремушку. Гремя бубенцами, нарумяненный, с матерчатой накладкой на горбу, он, утрируя кривоногость, направился в королевские апартаменты. Какая-то угрюмая дерзость придавала особое выражение его лицу.

Трибуле решился узнать, что король сделал с Жилет. В его понимании только Франциск мог похитить юную девушку. Или король скажет, куда он спрятал Жилет, или Трибуле убьет его! Шут готов был пожертвовать жизнью. Сердце его не билось чаще, чем когда-то, когда шут входил в комнату короля, куда он, согласно привилегии, данной его должности, мог заходить, ни у кого не спрашивая разрешения. Точно так же обстояло дело и с другой привилегией шутов, с возможностью говорить в присутствии короля, и никто не смел их прерывать. Неотвратимое решение подавило у Трибуле все прочие чувства.

Продвигаясь по коридорам, он встречал множество дворян. Они приветствовали шута с возвратом королевской милости. Трибуле при дворе опасались.

Он шел и односложно отвечал на приветствия.

Через несколько минут он вошел в зал, где сегодня король собрал придворных.

По залу тут же побежал шепоток:

– Трибуле! Трибуле вернулся!

– Никак твоя погремушка, Трибуле, соскучилась? – спросил д’Эссе.

– Да! Ей надоело не видеть вас!

– Трибуле, а ты хорошо надул свой пузырь? – пошутил старый маркиз д’Анзе.

– Да! Надул пустотой… точно такой же, как у вас в голове! – ответил Трибуле.

И он погладил подвешенный к поясу пузырь… Но рука его под одеждой наткнулась на рукоять короткого кинжала.

Подпрыгивая, приволакивая ногу, тряся своей погремушкой, получая от кого-то толчки, кого-то толкая, Трибуле перемещался от одного кружка придворных к другому. Ухмыляясь, он прошел перед Франциском I. Король улыбался, тихо разговаривая с герцогиней д’Этамп.

«О ком говорят они? – подумал шут. – Может быть, о ней?.. Какой счастливый у него вид!»

Лицо Трибуле передернула судорога.

И в этот момент король заметил шута. В глазах его сверкнул огонек гнева, но он овладел собой, продолжая разыгрывать миролюбивого, веселого монарха. Присутствие шута только укрепляло двор в убеждении, что король больше не думает о герцогине де Фонтенбло.

На самом-то деле король только и думал, что о мести. Он полагал, что именно Трибуле вывел Жилет из Лувра. И если шута еще не арестовали, если не бросили в темный каменный мешок, где он умер бы от голода и жажды, то только по одной причине: король прежде хотел вырвать у шута его секрет.

Франциск принял как можно более веселый вид и крикнул:

– А вот и ты, король безумья!.. Приветствую твои дурачества, потому что – Святая Дева свидетельница! – уже несколько дней при французском дворе слишком мрачно!

– Сир, не я виноват в том, что в Лувре не веселятся! А ведь причин для смеха так много… Смейтесь, господа, смейтесь же! Король хочет, чтобы вокруг него смеялись… Я первым засмеюсь… из повиновения.

Трибуле и в самом деле рассмеялся. К счастью для него, его смех потерялся в шуме одобрительных возгласов.

Иначе смех шута испугал бы до смерти всех присутствующих: этот мрачный смех, так похожий на какую-то ужасную угрозу.

Герцогиня д’Этамп только и поняла истинную суть происходящего. Пока придворные расходились, она склонилась к королю и в одном из приступов безумной смелости, какие не раз у нее случались, спросила, причем достаточно громко, чтобы шут ее услышал:

– Сир, есть ли у нас хоть какие-то новости об этой бедной маленькой герцогине?

Трибуле насторожился, его глаза прямо-таки впились в королевское лицо. Но то, что он увидел, потрясло его.

На вопрос герцогини король не ответил торжествующей улыбкой, какую Трибуле знал. Король побледнел!.. Лицо его приняло болезненное выражение!

Ударь молния прямо перед ногами Трибуле, он бы не испытал большего потрясения… А такое случилось, когда король мрачно и тяжело дыша ответил:

– Спросите у моего шута, мадам! Он в этом деле куда осведомленнее короля!

Трибуле великолепно изучил Франциска. Он видел его комедиантом в придворных интригах и жестоким в любовных развлечениях. Он привык угадывать по выражению лица самые секретные мысли государя. На этот раз, судя по всему, король говорил искренне!

Тогда Трибуле приблизился и наклонился к королю, как часто бывало, когда шут хотел сказать слишком соленую шутку.

– Сир! – негромко сказал он, сделав героическое усилие. – Вырвите мое сердце, сир, чтобы прочить там правду… Клянусь собственной жизнью и жизнью моей дочери, я не знаю, где она!

Король – для придворных – улыбнулся, словно услышал что-то очень забавное. Столь де веселым – для видимости – тоном он ответил:

– Что касается меня, то даю свое королевское слово, что ничего не знаю о том, что могло с нею произойти!

В иные времена Трибуле, шут, мог бы возгордиться случившимся. Король говорил с ним, как с равным! Король открывал ему свое страдающее сердце!.. Король снизошел с трона или, скорее, возвысил к нему шута! Что же все-таки произошло?..

А очень просто: любовь принимает одни и те же формы радости и горя у всех людей…

Давая свое королевское слово шуту, Франциск I перестал быть королем. Это был любовник, который искренне страдал и испытывал горькую радость, сообщая о своих страданиях единственному существу, с которым в этот момент мог быть искренним.

Франциск почти сразу же овладел собой… Впрочем, Трибуле уже удалился, раздвигая группки придворных, которых сделала почтительными очевидная королевская милость к шуту…

– Месье Трибуле, – сказал ему Монтгомери, останавливаясь в проходе, – помните, что я задержался с отправкой вас в Бастилию. Этого было достаточно, чтобы король одумался.

– Месье де Монггомери, вы оказали мне такую службу, какую я никогда не забуду в жизни… Окажись вы сейчас в кордегардии, мы бы поговорили о том, что я мог бы сказать о короле, столь вам приятном.

Он повернулся спиной, а сияющий Монтгомери принялся размышлять, о чем он мог бы спросить.