Два лика Рильке - Мария фон Турн-унд-Таксис

Надо полагать, Рильке исключал для себя всякий психоанализ. В то же время длительный контакт с Лу, повидимому, приблизил его к пониманию основных положений учения, если уже прежде он не встретил их в ряде древнегреческих мифов и трагедий. Третья элегия указывает на это неопровержимо. Различные моменты психоанализа в этой элегии, одной из сильнейших, сконцентрированы и сублимированы…»

Откуда пришел рилькевский ангел

Особенно важно ее несогласие с трактовкой Лу рилькевского ангела. Действительно, Лу полагала, что точкой роста представлений об ангеле стали у Рильке «печаль и скорбь» в связи с теми физическими дискомфортами, которые начали неуклонно возрастать после блаженного периода первой юности, где гармония между телесным и духовным была почти полной и все физически-телесные действия поэта тотчас являли и свой духовный эквивалент. Пронизанность телесных функций поэта вибрациями духа, действительно, часто фиксируема в беседах Рильке с Лу и с Касснером. Однако в общении с Лу, которая одна выполняла роль друга-психотерапевта, Рильке довольно часто сообщал о том, что его тело «становится карикатурой его духовности». Гармония с годами нарушается, вместо полного слияния – распутье и движение рядышком уже двумя дорогами. Вполне естественная точка начала заката тела как плоти. Но, по мнению Лу, это вызвало бурю несогласия в Рильке. «Это тот пункт, та точка, где зародился его миф об Ангеле». Тело зажато между зверем и ангелом, и Рильке рванулся к ангельскому. Вновь и вновь Лу педалирует на теме пойманности поэта в теле, на незадействованности телесности в творческом процессе. Тело как тюрьма. Возникает картина этакого германского Паскаля, что входит в явное противоречие с моцартианским образом поэта, встающим из его переписок и мемуарных о нем свидетельств. Более того, Рильке как едва ли кто в его окружении подчеркнуто защищал мистически-земную, хтонически-языческую подоплеку земного царства как объединительно-переходного, междумирного. Его «Письмо молодого рабочего» славит именно земное, хтонически-телесное царство и протестует против любых попыток обокрасть его, перенося ценность «мира сего» в иномирье. Рильке почти подчеркнуто славит эротику земного человеческого общения как ценность едва ли не абсолютную. Это и понятно: по внутренней закваске он был дзэнцем, и всякие отрывы материального от духовного рассматривал как нарочитую, измышленную рассудком дихотомию, как провокацию конфликта в сознании, в то время как бытие целостно, нераздельно, в том числе нераздельно на распад и цветение.

Конечно, о последнем Лу прекрасно осведомлена и ничуть этого не отрицает. Однако одно дело понимать/ чувствовать космическое единство плоти/духа, жизни/ смерти и другое дело реализовывать сам этот феномен бытийства (экзистенциальной целокупности). Обучение себя бытию – вот одна из важнейших стадий пути Рильке. Сложнейший, проблематичный, порой мучительнейший процесс, когда жизнь «брыкается», не желая быть в одной упряжке со смертью, пытается вытолкнуть из себя все смертные энергии. Острое чувствование бытия как расцвета и умирания в единстве – вот судьба Рильке, вот его путь к ангелам. Нет, это не бегство мальчика, ужаснувшегося витальному угасанию, это осознанное поэтапное овладение тем мастерством приятия бытия, беспрекословного к нему доверия, которое в конечном счете под силу только духовному воину.

Десятилетие с 1912 до 1922 года многие исследователи называют годами беспокойства, меланхолии и чуть ли не отчаяния и бездействия Рильке, годами нервного ожидания вдохновения, Диктовки. Это совершенно не так. То были годы уникальнейшей по новизне внутренней работы и самообучения. Всего лишь одна весть из октябрьского письма 1915 года (к Элен Дельп): «…“Работа с натуры” сделала для меня сущее в столь высокой степени задачей, что вещь заговаривает со мной (исполняя просьбу и давая нечто, не предъявляя при этом ко мне эквивалентных требований) крайне редко, словно по ошибке. Испанский ландшафт (последний, пережитый мною беззаветно)[109], Толедо, довел это мое состояние до предельности: сама вещь, выраженная там чрезвычайно – башня, гора, мост, – уже обладала неслыханной, несравненной интенсивностью внутренних эквивалентов, сквозь которые и можно было их изобразить. Явление и его ви́дение словно бы повсюду сходятся в предмете; в каждой вещи представлен целостный внутренний универсум, словно бы ангел, содержащий в себе пространство, был слеп и смотрел внутрь себя. Этот мир, увиденный уже не из людей, но в ангеле, и есть, я полагаю, моя подлинная задача, по крайней мере в ней сошлись все мои более ранние опыты…» (Подчеркнуто мной. – Н.Б.)

Растворить предмет в его ви́дении так, как держит внутри себя пространство ангел, отрешиться от человеческой формы зрения, овладеть ангельской оптикой, в которой нет деления на внешнее и внутреннее, на живое и умершее, но есть фермент «божественной» бытийности.

Лу Саломе пишет: раньше у Рильке был Бог «Часослова», сейчас на этом месте ангел. Вовсе нет. Бог ничуть не уходил и не ушел от Рильке. Он неизменно был в корне его интуиций и его ви́дений. «Когда я говорю Бог, то это великое, неподвластное расшифровке убеждение во мне», – писал он одному из поздних адресатов. Вкратце свою эволюцию как приближение к сакральному эпицентру он изложил, например, в письме к юной Ильзе Яр в 1923 году, то есть уже в эпоху, когда телесное его благополучие было под очень большим вопросом. «… Это приобщение к человеческому теплу и близости и у меня тоже произошло очень поздно, и если бы я в юности не пожил некоторое время в России, едва ли бы мне посчастливилось познать их столь чисто и столь совершенно, как это только возможно, чтобы без ошибок и провалов быть допущенным в Целостность, в великолепие жизни. Я начал с вещей, бывших истинными поверенными моего детства, и было уже много, когда я без посторонней помощи добрался до животных и зверей… А потом передо мной открылась Россия, подарившая братство и сумеречную темноту Бога, в котором только и существует единение. Тогда-то я и называл его, ворвавшегося в меня Бога, и долго жил в прихожей его имени, на коленях… Сейчас ты едва ли смогла бы услышать меня называющим его, это неописуемый секрет между нами, и где когда-то была близость и проникновенность, там теперь сопрягаются новые дали, как в атоме, которого новейшая наука постигает в качестве мирового пространства в малом. Постижимое ускользает, трансформируется, вместо обладания обретается связь, и возникает безымянность, которая снова должна начинаться возле Бога, чтобы быть совершенной и безоговорочной. Эмоциональные переживания отходят на задний план перед бесконечным наслаждением всем, что осязаемо… Свойства становятся Богом, которого (уже не могущего быть выраженным в слове) они замещают, чтобы упасть назад в Творение, в любовь и смерть… Быть может, это снова лишь то, что уже свершилось в отдельных местах «Часослова», этот подъем