Холм псов - Якуб Жульчик

– Вот же сука, – ответил он. – Приехала сама, дети остались в Германии.

– И где она? Тут? У дома? – спросил отец.

– Под домом, – ответил Гжесь. У него тряслись руки. Он повернулся ко мне. – Дай еще сигарету.

Лицо моего отца на миг оплыло, но стоило потереть его ладонью – и снова сделалось таким же резким. Он не смотрел на Гжеся. Смотрел перед собой, на Зыборк.

– Едем, – повернул ключ в замке зажигания.

Было далеко за полдень, когда мы вернулись из этого ужасного села. Я сразу пошла спать. Боялась, что на середине лестницы потеряю сознание и сползу на пол. Наконец добралась до постели. Чувствовала себя испорченной, словно в мышцах завелась плесень. Долго не спала. Агата взяла меня за щиколотку и легонько тряхнула. Я вынырнула из сна, словно что-то резко вытолкнуло меня на поверхность воды. На миг чуть не задохнулась. Она показала жестом, чтобы я встала.

– Зачем? В чем дело? – спросила я тихо.

– Пойдем, – сказала она так же тихо и вышла из комнаты.

Естественно, я сделала это. Вчера ночью, глупая идиотка. Что такое в жалостном состоянии, отчего оно – сильнее твоих чувств? Честь – то, что выпадает из кармана при первой же оказии, как ключ без брелка.

Я сделала это после того, как перевязала Миколаю голову.

Миколай поступал так не в первый раз. Уже однажды делал это, когда соскакивал с героина; мы тогда были вместе пару месяцев. Но тогда он ничего не помнил, хотя ударил меня кулаком в лицо. На следующий день, когда я обо всем рассказала (он понятия не имел, откуда взялся мой синяк), плакал дня два. Я сказала ему, что хватит, чтобы переставал плакать, и я знаю, что тогда – это был не он.

Теперь, естественно, я знаю, что это – он. Когда человек, которого мы любим, вдруг использует по отношению к нам насилие, мы уговариваем себя, что на самом деле это не он, что его нечто изменило, что он был одержим. Но одержимости не существует.

Я должна была бросить его уже тогда, но знала, что без меня он умрет. Не могла взвалить на совесть его смерть. Должна была собрать вещи, но вместо этого пригрозила ему, что если он сделает так еще раз, то я его убью. Ну и теперь – почти убила.

«Мы должны расстаться», – подумала я вчера ночью, когда уже перевязала ему голову, а он, ничего не соображая, заснул рядом. «Я должна его оставить. Будет только хуже. Он должен остаться в одиночестве. Только это его и спасет. Только тогда он станет самостоятельным. Только тогда он сумеет себя исправить. Это место проклято, подкармливает в Миколае все худшее. Изо дня в день он все более отчаивается, все более пьянеет, все более переваривается всем тем, что здесь происходит. Своим отцом, братом». Я размышляла холодно и логично, или, по крайней мере, так мне казалось. Я не плакала.

Деньги, сука. Я забыла о деньгах. Деньги – это сидящий на груди вампир, держащий тебя за глотку. Ничего этого не случилось бы, когда бы не деньги.

Было, кажется, два ночи, когда я встала и пошла в ванную.

Заперлась изнутри, села на опущенной крышке унитаза, не снимая штанов. Входя, старалась не смотреть в зеркало. Знала, что выгляжу как убийца детей. Вместо зеркала смотрела на ванну и поняла, что никогда не лягу в нее, не стану купаться, не наложу себе в ней маску и не замотаюсь в полотенце, и не отправлюсь потом в свою постель, чтобы почитать какой-то говняный журнал. Что, самое большее, в этой ванне я могу быстренько постоять под душем и еще быстрее из нее сбежать. Как в общаге или тюрьме. И только тогда я начала плакать. Чтобы никто не услышал – кусала полотенце. Под рукой у меня было пиво. Я открыла его и вынула телефон. Некоторое время смотрела на экран, словно бы на нем должно было появиться нечто специально для меня, какой-то ответ, предсказание, разгадка. Чтобы найти его номер, достаточно было одного движения пальца. Я нашла номер и написала:

«Ты хуйло».

Казалось, мне нечего больше ему говорить. Сразу высветилась надпись: «доставлено». Я сделала большой глоток пива, оно было теплым, но не выветрившимся, быстро ударило в голову, смазало меня изнутри. Сигареты лежали под рукой. Я открыла окно, закурила. Сигареты были превосходны.

«Прочитано».

«Ты сделал это специально, – написала я. – Ты дал им те материалы только затем, чтобы я тебе сейчас написала».

Телефон отрапортовал: «прочитано», но рядом не появилось облачко с тремя точками. Пиво все еще оставалось неплохим, а сигареты – все еще превосходными, а потому я продолжила писать:

«Ты сделал это из мести за то, что я уехала».

«Доставлено».

«Ну, напиши что-то, трус».

«Доставлено». Я даже перестала читать.

Пошла за следующим пивом и отослала ему где-то пятнадцать, а может и двадцать сообщений. Когда вернулась в постель, была уже совершенно пьяной, а потому бросила телефон на пол. Даже не переключила его в режим перелета, хотя Он же мог позвонить, мог написать на каждое из моих пятнадцати сообщений, а Миколай мог все это увидеть.

Но меня мало интересовало, что увидит Миколай, а чего он не увидит.

А потом меня разбудил отец Миколая, и мы поехали в это село. В машине, которую трясло на дырявом асфальте, я поняла, что все сообщения, которые я отослала, были прочитаны. Все по очереди. С тем же успехом я могла поцарапать ему капот гвоздем, выбить стекла, орать ночью под окнами. С каждым следующим прочитанным сообщением было все хуже; я не помнила, как писала половину из них; когда дошла до чего-то о старом и вялом хере, спрятала телефон назад в карман. Жалела, что не могу оторвать себе голову и сунуть ее куда-нибудь под одежду.

А теперь меня снова будит Агата, и мне кажется, что я погружаюсь в кошмар, непрестанный ряд пробуждений. Спрашиваю ее, в чем вообще дело.

– Хочешь знать, что тут случилось – и что происходит? – спрашивает она в ответ, непроизвольно поворачиваясь в сторону дома Гжеся.

– Хочу, – соглашаюсь я.

Сажусь за столом, смотрю на нее внимательно. Смотрю, как она смотрит на меня.

– Ты хочешь об этом написать. У тебя украли тему. Опубликовали в газете как чужую, – говорит она, показывая скомканный экземпляр, лежащий на комоде;

я только сейчас его замечаю. Смотрю на него, как на объявление о моей публичной казни.

– Ну да, – говорю, поскольку – а что другое я могла бы сказать?

– Ты забрала ее, не заплатив. Мне потом пришлось вернуться и отдать деньги, – Агата кидает газету на стол, я отодвигаю ее от себя, словно что-то гнилое, пораженное гангреной.

– Прости.

– Стоила два пятьдесят, – пожимает она плечами и показывает, чтобы я спустилась. Когда я схожу по лестнице, у меня кружится голова. Внизу она подставляет мне тарелку с обедом, из которой я в силах съесть всего пару ложек.

Примерно через полчаса мы выходим из машины возле низкого, но широкого частного дома, деревянного, с высокой крышей и застекленной теплицей. Это не типичный дом Зыборка, это дача богатых варшавян. По двору бегает немецкая овчарка, она ведет себя как слепая: хочет лаять, но не совсем понимает, в какую сторону. Может, лает на ветер, который вдруг поднялся, или на серое небо; не может смотреть на нас, встать перед нами; ей явно что-то мешает, какая-то травма, авария внутреннего уха.