Соловьев и Ларионов - Евгений Водолазкин

Неожиданно Махалов громко пукнул, и некоторые из сидевших захихикали.

– Перезимуем, – сказал Махалов.

Екатерина кивнула с выражением спокойной уверенности. Гости снова выпили. Их движения становились всё хаотичнее, да и сами они в какой-то момент распались на составные части – глаза, руки, рты и пластмассовые стаканчики. Сам того не желая, Соловьев откинулся назад и ударился о стену головой. Последним, кого он видел перед ударом, был Фидель.

Очнулся Соловьев глубокой ночью. О том, что ночь была глубокой, он догадался по темноте в комнате и отсутствию гостей. Когда же глаза его привыкли к мраку, он понял, что, помимо него, в комнате есть еще по меньшей мере двое. На соседней кровати происходила легкая возня.

Соловьев разглядел там два силуэта – один лежащий, другой – сидящий. Сидящий безуспешно пытался реанимировать лежащего. Он тряс его голову, шептал ему что-то в ухо, но лежащий лишь вяло оборонялся. Лежащий говорил сдавленным шепотом и неразборчиво, но из общего тона его ответов следовало, что он хочет спать. По ряду косвенных признаков Соловьев догадался, что атакующей стороной была виновница торжества. Это подтвердилось, когда потерявшая терпение Екатерина вдруг сказала громко и с горечью в голосе:

– Если меня не хочешь любить ты, это сделают другие.

Соловьев напрягся, предчувствуя недоброе. Он надеялся, что развития по этому сценарию лежавший не допустит. Но голос в ответ прозвучал так же громко:

– Желаю успеха.

Это был голос Махалова. В нем не было ни капли ревности.

Начинающая журналистка с шумом перепрыгнула на кровать Соловьева. Соловьев изо всех сил сжал веки. Екатерина потрясла его за плечо, но он не проснулся.

– Объективно, – сказала Екатерина, – он уже готов заняться со мной любовью, и это – несмотря на глубокий сон. В отличие от тебя, бодрствующего.

Было слышно, как кто-то в туалете слил воду и, стуча шлепанцами, вернулся в свою комнату.

– Не обольщайся, – пробормотал Махалов. – Ты тут ни при чем. Ему снится другая Ларионова.

В сентябре и октябре Соловьев напряженно работал в архивах. Закончив раздел о событиях первой половины 1920 года, он обратился ко второй половине того же года. 1 октября молодой историк подошел к октябрьскому периоду Гражданской войны, и это показалось ему хорошим знаком. Он начинал входить в резонанс со своим материалом.

Октябрь, один из самых несчастливых для России месяцев, оказался несчастлив и для Белого движения в Крыму. Белая армия отступала. Потерпев поражение под Каховкой, она с боями покидала Северную Таврию. Путь ее лежал к Перекопу, с которым у генерала Ларионова были связаны определенные планы.

Численность Белой армии, принимавшей участие в оборонительных боях, оценивалась Соловьевым примерно в 25–27 тысяч (в то время как А. Дюпон неоправданно завышала ее, говоря о 33–35 тысячах)[71]. Силы красных, по мнению историка, насчитывали около 130 тысяч (А. Дюпон пишет о 135–140 тысячах)[72]. Эти цифры, однако, не вполне учитывали потери, понесенные белыми при обороне Северной Таврии, что Соловьевым отмечалось особо. Исследователь подчеркивал, что с большей или меньшей определенностью можно ручаться за данные лишь по некоторым армейским частям:

Четырех-пятикратное превосходство красных над белыми Соловьев объяснял сепаратным договором о мире, заключенным за спиной у генерала между красными и поляками. Договор развязал красным руки. Сняв крупные силы с западного фронта, они бросили их на юг против Белой армии. Положение белых становилось критическим.

Из всей огромной страны для Белой армии оставался лишь клочок земли, окруженный морем. С материком его связывал узкий перешеек, к которому стремились отступающие войска. От того, кто окажется первым на перешейке, зависела судьба Белой армии: будучи отрезанной от Крыма, она не имела ни малейших шансов на спасение. Но дело было не только и не столько в армии. С гибелью белых войск смертельной опасности подверглись бы тысячи тех, кто отступил с этими войсками в Крым. Они не успели бы эвакуироваться.

Генерал торопился. У него было небольшое преимущество во времени, и он боялся его потерять. Не дав своим войскам передышки после боев под Каховкой, он двинул их через Северную Таврию на юго-восток. Он еще не складывал рук. Перебирая в уме эпизоды каховских сражений, он еще надеялся на силу отчаяния своих солдат, на особое мужество обреченных. Но когда начался этот странный марш-бросок, генерал впервые почувствовал близость конца.

К Перекопу двигалась не армия. По заледеневшему пространству Северной Таврии перемещались нестройные колонны сомнамбул. Свесившись с седла, генерал заглядывал в лица своих солдат и видел на этих лицах выражение смертельной усталости. Он знал это выражение. Он видел его на лицах тех, кто замерзал в сугробах. Тех, кто, встав во весь рост, шел на пулеметную очередь. Но никогда еще он не видел этого выражения на всех лицах. Генерал начинал понимать, что сейчас им был проигран не отдельный, пусть и очень важный, бой. С каждой минутой ему становилось всё яснее, что проиграна война в целом.

Его армия больше не могла воевать. Причина состояла не в плохом обмундировании (а оно было действительно плохим) и не в нехватке боеприпасов (их и впрямь не хватало). Дело было даже не в деморализации армии: боевой дух солдат генералу удавалось восстанавливать и после худших поражений. Причиной было то, что армия исчерпала свой ресурс. Именно это выражение генерал использовал в телеграмме иностранным посланникам, данной им на полпути к Перекопу. В ответной телеграмме посланники потребовали срочной встречи. Им нужны были объяснения генерала. Но какой смысл был в такой встрече? Что, собственно говоря, он мог им объяснить?

Бросив поводья, генерал достал из планшета лист бумаги и карандаш. Лошадь перешла на шаг. Он подумал и написал посланникам, что в глазах его солдат больше не было гнева. Радости не было. Не было испуга. Не было даже страдания. В них не было ничего, кроме бесконечного желания покоя. Как случается, спрашивал генерал, что вещь вдруг теряет свои качества? Почему размагничивается магнит? Почему соль перестает быть соленой? Перечитав написанное, генерал аккуратно сложил листок вчетверо и разорвал его на части. Они опустились за его спиной большими снежными хлопьями.

Солдаты не могли согреться. Под тонкое сукно своих шинелей они набивали солому, но это не помогало. Иногда солдаты поджигали перекати-поле, чтобы хоть минуту подержать над ним окоченевшие пальцы. Порывами ветра перекати-поле уносило с места, и в наступивших сумерках по степи разлетались маленькие огненные шары. В лицо идущим этот ветер бросал колючее ледяное крошево, он забирался под шинели и отнимал то немногое, что еще излучали изнемогшие солдатские тела.