Домой возврата нет - Томас Вулф

— Ох, Эстер! Честное слово, вы самая… Вы знаете!.. — нетерпеливо крикнула она и тряхнула черными кудрями, будто споря с невидимым противником. — Она и правда…

— Ну еще бы! — Все лицо миссис Джек задрожало от смеха. — Вы в жизни не видали другой такой красавицы! Я была ну просто загляденье. От меня просто глаз нельзя было оторвать!

— И сейчас нельзя, дорогая! — закричала Эми. — Я же о том и говорю!.. Дорогая, вы самая-самая… Ведь правда, Стив? — Она как-то неуверенно засмеялась и с лихорадочным нетерпением смотрела на Хука, дожидаясь ответа.

А он, охваченный ужасом и жалостью, читал в растерянном взгляде этих больных глаз гибель, утрату, отчаяние. Посмотрел на нее свысока из-под устало опущенных век, ледяным тоном уронил: «Что такое?» — скучающе вздохнул и отвернулся.

Рядом с ним улыбалась Эстер Джек, а сверху, с портрета, смотрела прелестная девушка — та, какою она была когда-то. И его пронзила острая боль: как мучительно, как непостижимо время!

«Бог ты мой, посмотрите на нее! — подумал он. — Все еще с виду сущий ребенок, все еще хороша, все еще влюблена — да в кого, в мальчишку! И прелестна почти так же, как тогда, когда сам Мэллоу был мальчишкой!»

В тысяча девятьсот первом году! О, Время! Цифры заплясали, как пьяные, и Стивен потер глаза ладонью. Тысяча девятьсот первый! Сколько веков назад это было? Сколько минуло жизней и смертей и наводнений, сколько миллионов дней и ночей, полных любви и ненависти, страданий и страха, вины, надежд, разочарований и поражений погребено в древних эрах этой чудовищной катакомбы, этого загадочного острова! Тысяча девятьсот первый! Боже милостивый! Доисторическая эра человечества! Да ведь все это было миллионы лет тому назад! С той поры так много всего началось, и кончилось, и забылось — столько безвестных жизней, со всей их правдой и юностью и старостью, столько утекло крови, и пота, и жгучих слез… да он и сам прожил добрую сотню таких жизней. Да, он столько раз жил и умирал, прошел через все эти рождения и смерти и темное забвение, выбивался из сил, боролся, надеялся, погибал века и века, так что самая память бессильна… ощущение времени стерлось… и кажется, все это было вне времени, во сне… Тысяча девятьсот первый! Оглянешься на него сейчас, вот из этой минуты, из этой комнаты, — и он словно Большой Каньон из человеческой плоти, и крови, и нервов, и мозга, и слов, и мыслей, застывший вне времени, окаменевший, уплотнившийся в некий неизменный геологический пласт, погребенный в непостижимых глубинах иных напластований вместе со всеми чепцами, турнюрами и старыми песнями, соломенными шляпами и котелками, цоканьем забытых подков и стуком забытых колес по забытым булыжным мостовым… все это вперемешку со скелетами утраченных идей осталось в едином окаменевшем пласте мира, который давно канул в небытие… а между тем она … Она! Да, конечно же, она, как и он, была частью того мира!

Она обернулась, заговорила с другим кружком гостей, и Стивен услышал ее слова:

— Ну, конечно, я знала Джека Рида. Он бывал в доме у Мейбел Додж. Мы были друзьями… Тогда еще Альфред Штиглиц открыл свой салон…

Знакомые имена! Разве не был и он среди тех людей? Или то было лишь иное перевоплощение, еще один призрак в обманчивом театре теней, что зовется временем? Быть может, он стоял рядом с нею, когда к берегам Америки отплывал «Мейфлауэр»? Уж не были ли они оба пленниками среди покоренных фракийцев? Быть может, он зажигал светильники в шатре, куда она пришла покорить своими чарами владыку Македонского и тем заслужить свободу?.. Все здесь призраки — все, кроме нее! А она — всеядное дитя времени — среди этого необъятного скопища теней одна остается бессмертной, одна верна себе; точно бабочка, она сбрасывала одну за другой оболочки всех своих прежних «я», словно все жизни, которые она прожила, были всего лишь изношенным платьем — и вот она стоит здесь… здесь! Боже праведный! — на истаявшем огарке времени… И лицо ее сияет, как солнышко, словно она вот сейчас услыхала, что завтра настанет золотой век, и ждет не дождется завтрашнего дня, чтоб своими глазами поглядеть, все ли сбудется, как обещано!

Тут Эстер Джек снова обернулась на голос Эми и вся подалась ей навстречу, будто, если вслушаться повнимательней, в этих сбивчивых восклицаниях все же откроешь какой-то смысл.

— Вы знаете… Послушайте!.. Право же, Эстер!.. дорогая, вы самая… Это прямо… Вы знаете, когда я вижу вас рядом, я просто не могу… — хрипло вскрикивала Эми, и ее прелестное личико сияло радостью. — Нет, я хочу сказать!.. — Она тряхнула головой, досадливо отшвырнула очередную сигарету и протяжно выдохнула: — Фу, черт!

Бедное дитя! Бедное дитя! Стивен Хук высокомерно отвернулся, пряча страдающие глаза. Так быстро вырасти и уйти, сгореть и сгинуть, как все мы, смертные. Да, она такая же, как он сам: слишком спешит прожить всю свою жизнь в единый миг, не станет скупиться, предусмотрительно откладывать толику впрок, на грозный час, на черный день… слишком спешит все истратить, все отдать, спалить себя, как ночной мотылек в безжалостных слепящих огнях.

Бедное дитя! Бедное дитя, — думал Стивен. Наша жизнь такая короткая, мимолетная, преходящая, оба мы отпрыски младшей ветви человечества. А посмотри на этих! Он огляделся: вокруг надменной усмешкой кривятся губы, раздуваются чувственно вырезанные ноздри. Да, эти — более древней закваски, эти не дряхлеют, вечно возрождаются, вечно дерзают, но мудро остерегаются пламени… они-то не сгинут! О, Время!

Бедное дитя!

Джордж Уэббер вовсю насладился роскошным угощеньем, так соблазнительно расставленным в столовой, и теперь, утолив голод, уже несколько минут стоял в дверях и созерцал блистательную картину, открывшуюся перед ним в огромной гостиной. Он колебался: то ли смело нырнуть в толпу и поискать — с кем бы можно поговорить, то ли еще отложить пытку и помешкать в столовой. Ведь там осталось немало блюд, которых он даже не попробовал, а это жаль. Но он уже изрядно насытился и едва ли сумеет сделать вид, будто все еще закусывает, так что выбора, пожалуй, нет, надо собраться с духом и постараться не ударить лицом в грязь.

С ощущением «Ну, делать нечего!» он уже решился — и вдруг заметил Стивена Хука, который был ему давно знаком и симпатичен, и с огромным облегчением направился прямо к нему. Стивен стоял, опершись на каминную полку, и беседовал с какой-то красивой женщиной. Он еще издали увидел Джорджа и, небрежно протянув ему свою мягкую пухлую руку, сказал рассеянно:

— А, как поживаете?.. Послушайте, у вас есть телефон? — Как обычно, когда Хук действовал движимый чутким и великодушным сердцем, тон его был намеренно безразличен и он делал вид, будто ему нестерпимо скучно. — Я на днях пытался вас отыскать. Может, вы как-нибудь заглянете ко мне и пообедаем вместе?

По правде говоря, мысль эта пришла ему в голову только сию минуту. Уэббер знал, что слова эти вызваны внезапным порывом сочувствия, желанием подбодрить его — пусть не барахтается в этом сверкающем изысканном водовороте, будто потерпевший кораблекрушение, пусть обретет хоть какую-то опору. С того самого раза, когда он впервые встретился с Хуком и увидел его отчаянную застенчивость и неприкрытый ужас в его взгляде, он понял, что это за человек. Его уже не могли обмануть ни скучливое равнодушие в лице Хука, ни искусно вычурная речь. За этими масками Джордж ощущал чистоту, великодушие, благородство, тоску истерзанной души. И сейчас он с глубокой благодарностью пожал протянутую ему руку, чувствуя себя в эту минуту как растерявшийся пловец, который ухватился именно за то, что поможет ему удержаться в этих пугающих, непостижимых и, пожалуй, даже опасных течениях. Он поспешно, невнятно поздоровался, сказал, что с радостью с ним как-нибудь пообедает… в любой день… когда угодно, и стал подле Хука с таким видом, будто уже не сдвинется отсюда до конца вечера.