Госпожа Тишина - Аркадий Саульский

Молчаливый, запыленный колокол.

Кентаро потянулся к веревке, что шла от подвешенного к крыше толстого колокольного бревна, била. Дернул за веревку, отводя бревно, а потом со всего размаху ударил им по металлу.

В последний момент он осознал, что било попадет абсолютно точно в одно конкретное место… место на колоколе, на котором был изображен глаз с косым зрачком.

Звук, который издал колокол, не был похож ни на что из того, что доводилось в жизни слышать Кентаро. Глубокий, исходящий словно из-под земли, нарастающий – и медленно затухающий, улетающий куда-то далеко.

Пространство вокруг покрылось рябью, размылось. Темноту сменил свет. Черные и мокрые камни внезапно стали сухими и почти белыми. Деревья, мертвые и выеденные изнутри, ожили, выстрелили золотом и багрянцем листьев.

Кентаро вдруг осознал, что уже не находится на дне долины, что он где-то в высокогорье и окружает его зелень, багрянец и золото осени.

Перед ним была дорога, обходящая колокольню, ведущая к несколько поблекшим, но все еще прекрасным воротам тори. Вот для чего Змеям была нужна магия колокола – его сила скрывала весь этот край от глаз посторонних. Тайна на тайне, коварство на коварстве, свет, укрытый во тьме, – очередной фокус гадов, сложнее любого из тех, который Кентаро видел до сих пор.

Он двинулся к воротам по каменной лестнице и был уверен в верности своего пути. Почти чувствовал присутствие господина Конэко среди этих белых скал и красно-желтых листьев. Дух покачнулся, измотанный ранами. Знал, что ему требуется отдых, но что-то гнало его вперед. Колокол перенес его со дна долины к вершинам гор; он чувствовал, что не может сейчас просто остановиться и вздремнуть.

Он поднялся выше, повернул вместе со ступенчатой тропой… и замер, увидев, что простиралось дальше.

На стоящих рядом вершинах гор перед ним были возведены строения, пагоды, мосты. Дух смотрел на скрытый среди гор, спрятанный магией забытый монастырь.

* * *

Обезглавленное тело Аки рухнуло в речной поток, а золотой яд ками вытек из ее жил.

Над рекой все еще пели, а первые уродцы как раз входили в поток. Наклонялись и пили холодную воду, вознося хаотичные напевы к небесам.

Когда заметили, что поток искрится золотом, приняли это за чудо. Видимо, те, кто скрывался за колоколом, решили послать хоть малое благословение отверженным и забытым жителям деревни Симокаге.

Один за другим они входили в реку, желали омыться и получить благословение. Да и воины клана Змеи входили в реку, наклонялись и пили из нее. И здоровые, и скрюченные руки черпали из реки. И прямые, и искривленные ноги ходили в ее водах. Напевы, ставшие сумасшедшей какофонией, несущие почти демонический ритм, взлетели высоко, словно их исполнители хотели поблагодарить тех, кто скрывался за колоколом, – за благословление.

И тогда из воды показалось обезглавленное тело Алой Дамы.

Кто именно из жителей Симокаге первым почувствовал, что золото, которое он пил, было не даром, а отравой, сказать невозможно. Но только пение прервалось, пропал даже тот безумный ритм, а вместо него к небесам поднялись крики агонии, стоны страдания. Кто-то, умирая, ушел под воду, кто-то выполз, чтобы погибнуть на берегу. Многим не удалось сделать даже этого – течение подхватило их и понесло мертвые тела.

В тот день каждый, кто пил из реки, – умер. Змеи и уродцы из деревни, ведьмы и калеки, все они умерли, испробовав золотой отравы, а деревня Симокаге стала вымершей.

Так через много десятков лет слепой змей, ками, отомстил тем, кто искалечил его и выгнал из собственной долины и леса. Кто присвоил его силу для собственных целей.

Когда монах по имени Датуцэ объявил, что желает стать Мудрецом в монастыре Сунбай, укрытом высоко на вершине горы Теншин, его братьев охватила радость. Тот, кто начинал сокушинбуцу, не только приступал к самой важной миссии, какую только мог начать монах, но также и обрекал себя на мирские неудобства.

Прозвучали молитвы, прошли ритуалы. Со следующего дня Датуцэ начал пост. Питался лишь зернами и орехами, потом лишь корой и корнями хвойных деревьев. Вместо воды его поили ядовитым настоем из дерева уруши. Время от времени ему приносили тазик, и Датуцэ опорожнялся в него, теряя жидкости и делая свое тело несъедобным для насекомых, что хотели бы его грызть.

Он пребывал в главном храме тысячу дней и ночей, молясь, складывая пальцами мудры, напевая тихонько мантры.

Так проходило время. Монах худел, одновременно погружаясь все глубже в молитвы и медитацию. В конце концов мантр уже было не слышно, так что его братья принесли паланкин, поместили туда его все еще стоящее на коленях тело и перенесли в пагоды на соседней вершине, Ринсэцу.

Отправились на Сэйкей-но-бочи, Кладбище Живых и там поместили исхудавшего, еле дышащего Датуцэ в вертикально выкопанную яму. Закрыли яму деревянной крышкой, в узкую щель просунули шнурок, который подвели к колокольчику снаружи, а над всем этим установили золотую фигуру Мудреца.

Пропели мантры и удалились.

На другой день к статуе на Сэйкей-но-бочи пришел ученик.

– Там ли ты, брат Датуцэ? – спросил он.

Колокольчик тихонько дрогнул.

На следующий день прибыл другой новичок.

– Там ли ты, о святой брат?

Колокольчик дрогнул.

Так проходили дни. Приходил ученик, звал того, кто хотел достичь святости, а когда колокольчик дрожал в ответ, уходил, понимая, что полная трансформация еще не наступила.

На десятый день колокольчик молчал.

Могилу открыли, из нее достали Датуцэ.

Тело его дурно пахло, одежды были грязными. Руки посерели и исхудали, лицо исказилось, грудная клетка впала и напоминала обтянутый кожей скелет. Один глаз был закрыт, второй – нездорово желтый, со следами гниения – мертво смотрел куда-то вдаль.

Датуцэ, хоть и был святым человеком, за свой подвиг сокушинбуцу, мумификацию при жизни, все же не получил милости сделаться инкарнацией Мудреца. Несмотря на это, его прославили, а мумифицированное тело десять дней и десять ночей носили в паланкине по территории монастыря Сунбай, чтобы каждый монах и каждый ученик мог своими недостойными глазами увидеть тронутое святостью лицо. Потом тело, все еще пребывающее в позе лотоса, уложили в пещеру под главным храмом и вернулись к традиционному ритму монастырской жизни.

Через несколько недель после этого следующий монах достиг просветления во время молитв. Этого звали Какуту, и был он человеком, о котором говорили, что нет в нем достаточно веры для того, чтобы Мудрец одарил его своей милостью. Он сам, однако, утверждал, что его жизнь, столь ненужная и недостойная, ведет именно к этому единственному акту.