Месть и закон - Михаил Нестеров

Раскаяние...

Только кому оно нужно?

Пусто на душе, одиноко. Стоило тогда торопить водителя, понукать его, как скаковую лошадь, обещать денег и душить в себе желание поведать о своих злоключениях постороннему человеку? Наверное, нет. Но это было и останется. Как некоторое время будет давать знать о себе розовый след на запястье.

Когда он вбежал в кабинет и ударил Ширяеву, то не подумал, что ее присутствие является доказательством того, что она говорила правду. Все было: и зверски замученная девочка, и умерший в муках больной сын судьи.

Максим заблудился в противоречиях, отчетливо понимая, что совсем не знает ни себя, ни жизни.

Хотя несколько дней назад считал себя самостоятельным, достаточно повидавшим на своем веку человеком. Оказывается, нет. Тогда где и у кого искать поддержки? Кто даст правильный ответ – который нужен ему, а не тот, который выгоден другому?

Другому...

Другой – это отец.

Нет, это несправедливо по отношению к отцу.

Бесполезно мучить мозги и болезненно ковыряться в душе – да что он знает о ней? Только то, что она иногда болит?

Собираясь уходить, Максим спросил:

– Пап, это правда?

Станислав Сергеевич долго смотрел на сына, словно не понял, о чем говорит Максим.

«Извини, детка, сейчас я немного занят».

Нет, это из другой оперы, из той, что при людях, по телефону.

– Пошел вон отсюда!

Казалось, Максим ждал именно этого ответа. Не попрощавшись, он вышел.

Маргелов отвез Валентину домой. Всю дорогу они молчали. Так же не говоря ни слова, женщина поблагодарила Василия прикосновением руки.

– Вася, я попрошу тебя еще об одном одолжении. Сделаешь?

– Да, – быстро ответил следователь.

– В Мареве сейчас переполох, наверное. Не съездишь туда соседей успокоить?

– Хорошо.

Подойдя к двери своей квартиры, Валентина равнодушно подумала о своей сумочке, забытой в кабинете Курлычкина. Ну и черт с ней, что бы там ни находилось: косметичка, зеркало, расческа, сигареты, ключи от квартиры, документы... Нет, документы она благоразумно оставила дома.

Она позвонила в квартиру Грачевского. Он открыл быстро, словно стоял за дверью и поджидал соседку. Бросив взгляд на следователя, Грач поздоровался.

– Здравствуй, Володь, – через силу улыбнулась Ширяева. – Дай ключ от квартиры.

Маргелов задержался у Валентины минут на десять, за это время успел заварить чай. Ширяева положила перед ним оставшиеся деньги.

– У меня к тебе просьба, Василь: сохрани, пожалуйста.

Следователь нерешительно принял пачки купюр.

– Вообще-то без проблем... Себе на жизнь-то хоть оставила?

– На жизнь... – женщина провела ладонью по лицу. – Вася, ты еще помнишь наш уговор? Если что, позаботься о моем соседе – ты только что его видел. Это он мне помогал. – Дождавшись утвердительного ответа, она поторопила следователя: – Езжай, Вася.

– Может, мне откомандировать к тебе пару оперативников?

– Да нет, друг мой Маргелов, все уже кончилось. У нас был уговор до первого трупа, не забыл? А теперь посмотри на меня.

Следователь вынужден был согласиться.

Только за Маргеловым закрылась дверь, на пороге вырос Грачевский.

– Ты где была?

Валентина снова нашла в себе силы улыбнуться.

– На свидании.

– Я, наверное, беспокоюсь за тебя.

– Хорошо, хорошо... Зайди через часок, Володя, ладно? Мне нужно привести себя в порядок. Да, и не в службу, а в дружбу: сгоняй за бутылочкой.

Первым делом она сожгла записку, оставленную Грачевскому. Долго смотрела на последние строчки.

«Я устала. Я смертельно устала». Это было еще до встречи с Курлычкиным. А сейчас в ней что-то совсем надломилось... Прикурив сигарету, посмотрела на часы и подошла к окну. Приблизительно в это время с работы возвращался Николай Михайлов.

И она увидела его: ссутулившись больше обычного, он шагал к дому. В руках мятый полиэтиленовый пакет, из которого торчали перья зеленого лука. От толпы подростков отделился парень лет шестнадцати и пошел навстречу: старший сын Михайлова. Еще один мальчик присоединился к отцу, потом девочка – заглянула в пакет.

Ничего Валентина не смогла сделать, столько усилий пошло насмарку! Усталая, выжатая утомительным и неравным поединком с Курлычкиным, она невольно пересматривала свои позиции. Сейчас все казалось грубым, несправедливым, грязным. Пожалуй, она переоценила свои силы. До конца дней своих ей не отмыться.

Что же делать, жить так, словно ничего не случилось? Кто подскажет? Может быть, Коля Михайлов?

Остановить его на площадке и, не жалея себя и его, в упор спросить: «Коля, я совершила глупость – такую же откровенную, как и ты, когда опрокинул гроб с телом моего сына. Скажи мне, пожалуйста, ты остановился или хочешь большего, например, пойти на кладбище и своротить памятник Илье? Нет?.. Спасибо тебе, Коля...»

Она бросила недокуренную сигарету в пепельницу и, не отдавая себе отчета, кинулась на лестничную площадку.

Михайлов остановился, в недоумении глядя на Ширяеву. Женщина молчала, губы ее подрагивали.

Часто моргая, Валентина еле слышно сказала:

– Здравствуй.

Он опустил глаза. Его обступили дети. Младшая дочь, глядя на Валентину, жевала зеленый лук, старший переводил беспокойный взгляд с отца на судью.

Подняв голову, Михайлов ответил на приветствие, впервые после того рокового дня:

– Здравствуйте.

И зашагал по лестнице.

Не в силах сдерживать себя, женщина расплакалась.

«Представление окончено...» – усмехнулся Курлычкин, проводив Максима взглядом. Он неосознанно воззрился на крайнее окно кабинета, без жалюзи выделяющееся, как бельмо. Потом перевел взгляд на сумочку, оставленную судьей. Тихо вошел Сипягин.

Подошел к окну.

– Чего Мигуну-то сказать? – не оборачиваясь, спросил Костя.

– Он пришел?

– Давно уже. Когда следак Ширяеву уводил.

– Он в курсе?

– Конечно.

– Позови.

Когда вошел Мигунов, Курлычкин кивнул на стол:

– Сумка Ширяевой. Надо бы вернуть, – акцентировал он.

Поначалу Мигунов не сообразил, что именно имеет в виду шеф, но ему помогло пояснение на словах: