Колеса ужаса - Свен Хассель

К моему несчастью, он однажды нашел за моим окном огрызок карандаша. Как — знает только один Бог. Я выбросил этот огрызок. К счастью, тюремщики не нашли того письма, которое я написал нелегально. Мы прозвали главного надзирателя «рентгеновский глаз». Это прозвище вполне ему подходило. Я получил двадцать ударов плетью. Однако Моабит был домом отдыха по сравнению с Шернбергом.

Петерс оглядел нас, раскурил трубку и пожал плечами.

— Вдаваться в подробности ни к чему. Вы знаете, что такое Торгау, Ленгрис, Дахау, Гросс-Розен и прочие тюрьмы и концлагеря. В Шернберге нас привязывали к радиаторам до тех пор, пока не поджаривались спины. Потом заставляли поворачиваться кругом. Семьдесят пять ударов плетью по спине были обычным делом. По части разнообразия казней эсэсовцы были непревзойденными мастерами. Мы часто слышали, как со свистом опускался нож гильотины. И однажды веревка палача рвалась столько раз, что они заставили одного из заключенных убить приговоренного ударом топора в лоб, как мясник скотину. У нас был даже один надзиратель, который казнил людей старым рыцарским мечом. Комендант это запрещал. Но сам сажал «изменников» в ванну с кислотой, оставляя на поверхности только голову.

Порта взглянул на нашего эсэсовца.

— Что скажешь на это, приятель?

— Этих палачей нужно было вздернуть на дыбу, — прошептал эсэсовец. — Это невероятно, но я верю каждому слову. И клянусь, я больше не верю в Адольфа и его шайку. Покажите мне одного из этих типов, и я принесу вам его голову.

Порта улыбнулся и оживленно закивал.

— Я еще вернусь к этому. Может быть, в один прекрасный день ты получишь разрешение охотиться вместе с Йозефом Портой. Готовься услышать охотничий рог.

— Однажды меня повели к врачу, — продолжал Петерс. — Он стерилизовал меня. Я подходил под сто семьдесят пятую статью. Несколько месяцев спустя я оказался в штрафном учебном батальоне. Что происходило там, вы все знаете, и теперь я один из вас. Чувствую себя здесь, как дома. Впервые за целую вечность успокоился. И не хочу возвращаться домой! — По его щекам потекли слезы. — Если мужество изменит мне, вам придется меня прикончить. Я боюсь не смерти, а тюрьмы — что в Германии, что в России.

— Ты не погибнешь в России. Вернешься с нами домой, чтобы устроить революцию, — решил Порта и похлопал Петерса по плечу.

— Так-так, — сказал Старик. — Нужно свести немало счетов. Беда только в том, что никто не поверит ни единому нашему слову. Хотел бы я встретить человека, который поверил бы правде о военных тюрьмах и методах следствия. Люди только покачают головами и скажут, что зверств, о которых ты рассказываешь, не происходило; что тебя били, да, но ты от этого не умер. Вы вправду ожидаете, что вам позволят отомстить? Если да, то вы невероятно наивны.

— По-твоему, нам не позволят говорить во всеуслышание после войны? — спросил Порта.

— Ни за что. Я уверен в этом, — убежденно ответил Старик.

— Ладно же, теперь я знаю свой долг, — сказал Порта. — Каждый член партии или садист-эсэсовец, который встанет мне поперек дороги, отправится на тот свет.

Он взял свою снайперскую винтовку и зловеще лязгнул затвором.

— Ерунда, — усмехнулся Старик. — Ты будешь терпимым. Тебе ведь не хочется в Торгау?

— Очевидно, ты не знаешь Порту, милостью Божией обер-ефрейтора. Но возьмешь свои слова назад, когда зазвучит охотничий горн.

Он принялся насвистывать:

Ein Jager aus Kurpfalz, der reitet durch den grunen Wald…[73]

Старик покачал головой.

— Ты не в своем уме. Если не хочешь слушать меня, то хотя бы помалкивай!

— Не хочу ни того, ни другого, старый трус, — усмехнулся Порта.

Время от времени кое-кто из нас вскакивал на бруствер. Мы сидели спиной к противнику. Русские вели себя так же беззаботно.

Никто не стрелял. Лишь каждые пять минут высоко над нашими головами пролетало несколько снарядов.

Порта играл на флейте. Кот лежал, мурлыча, у него на коленях.

Малыш крикнул сидевшему наверху Плутону:

— Если увидишь, что сюда летит снаряд, предупреди.

— Обязательно, — прокричал в ответ Плутон так громко, что русские удивленно посмотрели на нас. Увидев, что мы не собираемся атаковать, они замахали руками и засмеялись. Один из них крикнул Плутону:

— Осторожней, там наверху ветрено! — и указал на взрывающийся в небе снаряд.

— Спасибо за предупреждение, — ответил Плутон.

— Водка у вас есть? — спросил один из русских.

— Нет, — крикнул Плутон. — А у вас?

— Вот уже неделю во рту не было ни капли. Паршивая война. Нас уже и водкой не снабжают. У вас в бункере сухо? У нас хорошая печка. Здесь не так уж плохо.

Плутон приложил руки рупором ко рту и заорал:

— Здесь тоже сухо. Нам бы нескольких баб. У вас они есть?

— Нет, тупой начальник и об этом не позаботился. Пять месяцев не видели ни одной юбки.

Русский помахал и скрылся.

Плутон повернулся к нам и бойко спросил:

— Слышали, что тот тип, который написал: «Es ist so schon, soldat zu sein»[74], покончил с собой?

— Почему? — спросил Порта.

— Тут такое дело. Его забрали в армию, и он понял, каким идиотом был, когда писал эту песню. Захандрил и повесился на подтяжках перед дверью оберста.

Плутон громко захохотал. Возле него разорвался снаряд.

Мы бросились на дно; над нами засвистела шрапнель, впиваясь в стенки траншеи.

Я ощутил сильный удар по спине. Когда коснулся рукой этого места, она покрылась кровью. Липкой, горячей. Я сел. Потом рот у меня открылся, и я почувствовал, как кровь отливает от лица. Прямо передо мной лежала оторванная голова Плутона, глядя на меня остекленелыми глазами. Губы были растянуты, словно в смехе. С шеи свисали толстые связки, кровь впитывалась в сухую землю.

Несколько секунд я пребывал в параличе. Потом меня охватила паника. Я подскочил с протяжным воплем. Если б Старик не повис у меня на ногах, я бы выскочил из траншеи навстречу смерти.

Мы похоронили Плутона в лесу под елью. Порта вырезал на стволе крест, а под ним — имя нашего погибшего товарища.

— Погиб еще один из воевавших с тридцать девятого года, — горестно вздохнул Старик. — Нас осталось очень мало.

Малыш был глубоко потрясен.

— Теперь мой черед, — простонал он. — У Плутона линия жизни была самую малость короче моей.