Пустыня - Василина Орлова

— Именно те, кто здесь прирос, закрепился… Присосался, можно сказать… Встал на ноги… — длил свою мысль Володя, невидящим взглядом глядя прямо перед собой.

— Да-да. Вроде тебя. — говорила я. — В первом поколении-то… Вы и ославляете столицу по деревням и весям той, какой ее знают, кровопийцей. Вся страна на Москву работает! А между тем, коренной москвич — он человек благодушный, смирный, вот, посмотри на Толю.

— Я смирный? Ну спасибо.

— Не перебивай. От привилегий своих не откажешься, конечно, какие столичному жителю полагаются, но и вырывать их из зубов соотечественника с кровью не будешь. Не то что вы.

— Ты сама-то.

— Я — переходное состояние между первым и вторым агрегатным. Ещё не пар, но уже не вода. Я в Москву в пять лет приехала, а не в зрелом уже возрасте, как ты. Так что в моём случае основной удел покорения вражеских территорий пришелся в основном на долю родителей. А я уже как должное воспринимала, что хожу в музыкалку. Типа. Понял?

— Анатолий, прекрати, — снова сказал Володя, Толя за время монолога переместился ближе.

— Ну вот, уж и пересесть нельзя, — обиделся Анатолий.

— Между прочим, кофе обещали, — в который раз сказала я.

С тем и ехала. Не сообразила сразу, не дура ли, чем потчевать будут. Увидела Володю на улице — поняла. И ничего такого в нём вроде бы состояния его не выдавало, но поняла и спохватилась: тягостно, пить — не хотелось. Как-то охладела, хотя когда-то, на первом курсе…

Надо было развернуться. И вот теперь — тупая безысходность: ну как откажешься от рюмки? А, рюмка красного — ладно, что от неё будет? Бутылку водки на троих в ночь не слабо было вылакать, а наутро на занятия, глаз не смыкая — было такое?

Эх, петрушка, трава зеленая.

— Да что же ты, мешать теперь будешь? Кофе…

— Ну народ, а. Мешать. Я пить, между прочим, хочу.

— Так пей! А то цедишь.

— Кофе я могу получить чашечку? Или нет?

— Сейчас, сейчас…

Анатолий неохотно встал, вышел в коридор — чашки мыть, щелкнуть чайником.

Тет-а-тета — через два стола — я и угадывала возможность, и побаивалась. Любопытно было.

— Как же ты, тонкая такая…

— Я выносливая.

Опять улыбалась злыми тонкими губами, подзуживала, насмехалась. Смешные люди. Цари природы. Как поверну, так и будет. По-моему.

Тяжелый недостаток: всегда хватало терпения. Другие сдохнут в беге, иссякнут — мне всегда достанет дыхания, да не в обрез, а ещё на один виток, и так во всём.

На даче оборудовала цветник — с растениями и землей возиться охота с детства не посещала, а камни выложить вкруг — занятие поинтереснее. И пёрла издали те камни полную пазуху, крупные, оттягивали футболку, так и походку беременных, вразвалочку, поняла — удобнее это, с грузом, вперевалку ходить. Помогал сосед, мальчишка, изнывал, выдыхался, и, когда к участку подходили, у калитки ношу сбрасывал, чтобы обратно хоть минуткой дольше — налегке. Я уносила камни вглубь участка, к самому домику, лишний, в принципе, путь делала — цветник по замыслу не так далеко от забора отстоял, но оттягивала, замедляла момент освобождения, проверяла себя — брошу сейчас — или хватит терпения?

— Ты испорчена Москвой, — сказал и прищурился.

Ой, ну вот не надо. Не надо совсем уж дешёвых ходов. Обидь, задень — и, можешь считать, победитель.

— Почему же?

— А вам хоть плюй в глаза, всё божья роса. Понимаешь? Ты ведь подлинная, я же чувствую в тебе. Особенно если смотришь вот так, как сейчас — не прямо… Думаешь, почему звоню? Как раз потому. Но фанаберии много на себя нацепила, ты — у тебя и походка, как у офисного клерка.

— Клеркини.

Анатолий ввалился с кофе. Встал на пороге.

— Ребят, предупреждать надо. Если что, только скажите, я и уйти могу.

— А мы что тут, по-твоему, целуемся, что ли?

Говорили всё так же, через столы. Официальная дистанция публичных оппонентов, кажется, в учебнике по психологии так расстояние именуется.

— Целуйтесь на здоровье, если хотите. Я и уйти могу. — упрямо повторил Толя, нижняя губа чуть подрагивает. Мальчишка.

— Оставайся.

Да я бы и рада была сдернуть с лица улыбку — почему в офисе, когда надо, её так трудно бывает нацепить? — но в облаке смешного и чуткого внимания впервые за долгое время было хорошо, хотя и не совсем комфортно. Неужели так уж подломил меня муженёк? Вот улыбаюсь, а парни, как нарочно, воспринимают на свой счет.

— А что, будем целоваться? — вроде бы в шутку спросил Володя, с наигранной веселостью в голосе.

Опять!

— Нет.

— Зря.

Он не смог скрыть досады.

— Почему?

Надо бы мне прикусить язычок.

— Ну, целоваться знаешь, как полезно, я статью об этом читал.

Володя уже вполне владел собой.

— В следующей жизни, может быть…

На-верна! В сле-ду-щей жизни,

Когда я стану кош-кай,

Лай-ла, ла, ла!

Толя исполнил популярную песенку.

— Сахару в кофе?

Грамотный. «Сахару» — не «сахар», даже не «сахара».

Женское — я уже говорила: присутствующие мужчины воспринимаются одним существом. Вроде змея Горыныча, разделенного по персоналиям. И кто-то конкретный может и вовсе не привлекать особенного женского внимания, но само присутствие мужского, мужское как категория — обостряет, упрощает, стилизует женщину. Другими словами, делает её красивой. Или наоборот, истерически кокетливой. Как меня, лишенную так долго всего живительного, что должно исходить от мужчин. Проявляет, словом. Без зрителей ведь женщина — никакая.

Секрет. Никому не выдавайте, вдруг поверят.

Спохватилась, что говорю частью вслух, переключилась на кофе.

Под оргстеклом стола, за которым сидела, красовались убедительные свидетельства жизни, полнокровия впечатлений, успеха не известного мне сотрудника редакции, который тянул здесь свои труды и дни, а ныне отсутствовал в командировке.

Вырезанные из газеты и уже желтеющие, в реликвии стремительно уходящие два стихотворения за подписью «А. Серёгин», телеграмма из двух слов от какого-то В. Егорушкина — «Четверостишие великолепно», дошедшая теперь и до меня.

Фотографии, на двух из них, видимо, сам Серёгин, на одной с крашеной блондинкой, третья представляла, может быть, мисс какого-нибудь там мира, а может, так, близкую знакомую — с преувеличенными губами, фальшивыми в сторону романтическими глазами. И ещё одна — немолодая уже женщина, в ожерелье декоративного жемчуга, в ярко-розовой помаде, полная, полулежит на фоне ковра, улыбается призывно и маняще, исподлобья смотрит — наивная и притягательная, полная самодельного шарма, чуть пошловатая, искренне печальная, даже грустная фотка.