Другой Урал - Беркем аль Атоми

………… мать … …… в ……, а?! — заорать хочется, но цежу сквозь зубы, так досадно за людей, сил нет. Двадцать четвертая в лоб с двенахой. И как пришли-то «удачно» — четкое, стопроцентное перекрытие, причем аккурат на разделительной полосе. Живых, понятно, ни одного — встретились на двухстах минимум; двадцать четвертую-то, которая за легкобронированную технику прокатит, и то разнесло в клочья — на хороших скоростях машины не корежатся, а разрываются, про двенаш-ку и говорить неохота — так, полоска кровавого мусора. Больше пяти человек. Состояние трупов ужасное, сильно фрагментированы, даже пол навскидку не определяется; и совсем неудивительно, что ко всякому привычные менты со спасателями то и дело рыгать отходят. Перекинулся парой слов с соседями — тоже ничего не знают, помощи от меня тут никому не надо, медиков две бригады; ну я себе и поехал.

Второй случай через неделю примерно — там уже с пожаром, на «газели» баллон взорвался. Не выходил, проехал; но, что надо, заметил, как впоследствии оказалось. Потом «семерка» с ижевским «универсалом», тоже в полный хлам, буквально передо мной, и опять лобовое, семь или даже восемь человек. И пошло-поехало. Еще «газель». «Десятка» с «хондой-сивиком». «Девятка» с «камазом». Потом уже слилось, отдельные ДТП даже не вычленяются из памяти. За лето на участке нахлесталось народу, как за все то время, сколько я там езжу. Будете смеяться — все еще не обращаю внимания: ну, повысилась аварийность, дык гоняют-то как. А машин сколько стало. Сколько народу права просто купило. Сколько на дороге замордованных выживанием «коммерсантов» — как родные уже стали, скоро мигать им начну. На них посмотришь — мать моя, до рассвета ползет туда, весь день на базаре отстоявши, вечером — обратно, навьюченный по самое не балуйся. Кажын день на ремень. Неудивительно, что он ничего вокруг не видит, лишь бы до койки добраться. А сколько пьяных ездит, пока сам не столкнешься (тьфу-тьфу-тьфу), ни за что не поверишь… Короче, списал я это явление на «естественные причины», хотя краешком сознания понимал — че-то здесь здорово не так.

Лето пришло — отпуск, море, все дела… Возвращаюсь, от этих аварийных непоняток в голове даже пыли не осталось — все вытеснили впечатления, оставленные нашими кавказскими «коллегами». Еще не по работе, а так, по своим делам, куда-то меня понесло. Проезжаю мимо зассанного бетонного павильончика на Куяше, боковым зрением отмечаю — стоит несколько человек; а тут еще надо головой повертеть немного, все-таки выезд на трассу, и я о них мгновенно забываю. Уже перед самым Челябинском меня бьет по голове — ептыть! Я радостно открываю рот… И понимаю — ушло. Не ухватил, не успел, мелькнуло и нету. Одно радостное ощущение разгаданной-таки загадки. Дурацкое положение, надо сказать, — что-то понял, а вот что конкретно…

Вот с этим сосущим ощущением я делал свои дела, обедал, заезжал за музыкой на Алое поле, в общем, весь день с ним проходил. Еду обратно. Темнеет уже, ветер резкий, шибает в бок — уж на что Юнкере тяжелый, а все равно чувствуется. Судя по всему, к ночи грозу напарило. Точно, над Метлино уже посверкивает в облаках. Сворачиваю с трассы, а тело само по себе выкручивает помаленьку вправо и притормаживает. Выхожу — оба-на, у меня с кондиционером теплее, чем на улице, ни фига себе похолодало. И запахи! Ну, описывать, роняя слюни, не стану — каждый знает, как мощно и одуряюще пахнет приближающаяся гроза, лучше сразу о павильончике. Павильончик надулся. Он больше не был обтерханным сараем из пятка ветхих бетонных плит, сорок лет обоссываемым с трех сторон, даже сухие кучи окурков и мороженых фантиков, пронизанные бледной травой по его углам, казались чем-то неорганичным, как березовый листок на лобовике седьмой «бэхи». Павильончик нависал надо мной, хотя я стоял метрах в десяти. От него было ощущение, как от большого серьезного здания, вынужденного временно шифроваться.

Запах грозы усилился, и ветер бесцеремонно толкнул меня в спину. Я сперва переступил, удержав тело на месте, но в последний момент передумал и шагнул вслед за ветром. Окраска мира тут же сменилась, во всем появилась эдакая приглушенная фиолетинка, тут же замирающая, если посмотришь в упор. Красиво, очень. Боковым зрением смотришь — вот же она, да какая яркая и красивая, а поглядишь конкретно — все, рассосалась и впитывается, едва успеваешь заметить слабые следы фиолетового, шустро тающие в укромных местах. Я было начал играться с этим ощущением, но сарай поторопил, властно всплыв посреди моего внимания. Поглядев на него, я заметил, что смотрю словно с уровня колен, как будто лежу на земле — такой вот ракурс нравился сараю, ему хотелось возвышаться надо мной, и, прямо скажем, у него это, отлично получалось. Я издевательски ухмыльнулся и подошел ближе, теперь от торцевой стены сарая меня отделяло два с половиной где-то метра.

Тут я понял, что внутри сарая сейчас По-Другому. Нет, я не идиот и понимал, что по-другому и здесь, и уже не первую минуту, но там — там сейчас реально По-Другому. Обойдя торцевую стенку, я заглянул во внутренности павильона и не успел ничего заметить глазами. Ну, это я сейчас понимаю, а тогда это выглядело довольно неожиданно — я увидел мультфильм. Нет, не какой-то конкретный мультфильм, а пейзаж из всех мультиков сразу, примерно как этот парень-детектив из кино про кролика Роджера, когда он въехал в идиотскую мультяшную местность. Панорамы не было — так, пятно на треть зрительного поля, и в нем этот дурацкий пейзаж. Ладно, хоть не из тупорылых западных мультиков, а типа наш, «Союзмультфильм» и все такое прочее, с сестрицами Аленушками и нерадивыми учениками, угодившими в сказку за неуспеваемость. Опять неточно выразился. Никаких Аленушек и прочей пиздобратии там не было, но казалось, что они вот-вот выскочат из куста и споют песенку. Пейзаж такой, понимаете? Ну, стою, смотрю на рисованные березки-дубравки, и внутри у меня эдакая насмешка — злобная-злобная; правда, не восстановил до сих пор, к чему она относилась. Пейзажик начинает поворачиваться, появляется дорожка. Я все истекаю ядом: «Доро-о-ожка… Говно, а не дорожка. Оба, мо-о-остик… А речка-то где, „мостик“?! А, вот и с речкой подсуетились… Ну, че сказать. Говно ваша речка!» Тут возникает сначала едва заметное, но крепнущее с каждым мигом ощущение, что все пошло немного не так, как хотелось тому, кто живет за этими плюшевыми дубравками и кукольными мостиками; дорожка распадается на извивающиеся зеркальные ленты, и до меня наконец доходит — это же те люди, которые стояли, когда я проезжал здесь с утра! Странно, я узнаю их по тысячам безупречно совпадающих признаков, хотя не смогу сказать, мужчина или женщина, старый или молодая, — ничего. Я какое-то время разглядываю их следы, и тут меня озаряет — вот о чем я тогда догадался! Вот, все как на ладони: все ушли ногами, кто сел в автобус, кого остановились подвезти на легковушке. А вот этот — просто ушел! Без ног! Меня скручивает судорога, чем-то смахивающая на попытку поблевать с пустым желудком, и я становлюсь медленным и серьезным. Безразлично отвернувшись от сдувшегося павильона, я сажусь в машину и еду домой, желая рассмотреть все до конца — мне откуда-то стало известно, что нужно скорее лечь, вырубить телевизор, и, пока жена шебуршит на кухне, у меня будет полчаса-час на спокойное ознакомление с материалами дела. За то, что все развеется без остатка, волноваться не стоит — ничего никуда не денется.

Приехал, лег — и уснул, ну что ты будешь делать. Наутро вся эта хрень стала от меня дальше, чем события на «Фабрике звезд», как-то растворилось все, так бывает — даже когда стараешься специально об этом думать, все рассыпается, как снежок из сухого снега. Проходит какое-то время, снова надо с утра ехать. Ложусь, даже не думаю, а вот утром… Утром я чуть было не отказался от поездки — до того колбасило. Даже к зеркалу подходил, само-пристыдиться. Бесполезно, что интересно. Так и дотянул, пока жена не ушла. Дверь хлопнула, у меня внутри что-то оборвалось. Выхожу на кухню — все предметы от меня отвернулись, не то что за трусость осуждают, нет — нос воротят, как от мусора какого-то. Все чужое, непослушное, холодное, непрорисованное. Сигарету из пачки вытряхиваю — за ней еще несколько вылетает, пепельницу едва не перевернул, спички ломаются; и все это с таким презреньицем, какое я последний раз ощущал при совке в латвийских магазинах.