Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья - Нина Дмитриевна Агишева

нет? Русские имеют обыкновение все проблемы решать слезами — в Англии человек не будет плакать, а пойдет к адвокату.

В доме снова мистер Геништа! Он дал сегодня первый урок, и это огромная радость. После он играл и пел молитву своего сочинения на слова Веневитинова. Я унеслась мыслями далеко-далеко, я думала о друзьях, от которых давно нет известий. О дорогом Шелли. Полагаю, он мог бы сказать о себе так же, как говорил Цицерон о Риме: «Неблагодарная Англия не должна обладать моими костями».

Вторник, 25 октября

Холодная дождливая погода. Уроки. Чтение газет. Вечером в доме княгиня Горчакова, мистер Бакстер и мистер Армфельд. Мистер Бакстер улучил момент и сообщил мне, что миссис Сеймур покончила с собой в Одессе. Накануне я получила от нее письмо, где она сообщала, что план ее не удался и она возвращается в Москву, чтобы вести прежний образ жизни и служить гувернанткой. И вот такой финал. Я будто читаю ее мысли о невозможности вернуться к тому, чем мы здесь зарабатываем себе на жизнь.

Среда, 9 ноября

Тяжелая сцена вечером в доме: Мария Ивановна пригласила мистера Шульца, который считается искусным арфистом. Это на редкость вульгарный молодой человек, плохо говорящий по-английски, но очень услужливый и ловкий с дамами — поэтому все от него в восторге, и он зарабатывает в России, как говорят, 60 тысяч рублей в год. Мария Ивановна настойчиво приглашала его пожить следующим летом у них в Иславском, а потом, демонстративно отвернувшись от меня, добавила: «Вы должны знать, мистер Шульц, что мисс Клер не является любительницей арфы», — хотя я никогда об этом не говорила.

Нет слов, чтобы описать мое душевное состояние. Я напоминаю сама себе несчастную лошадь, у которой нет сил даже стоять, а она должна с утра до вечера трудиться. Я никогда не знала сочувствия и привыкла скрывать все свои страдания. Убедившись, что они утомляют окружающих, как и я сама, я полностью ушла в себя, и все, чего желаю, — это тишины. Может быть, мое единственное счастье — это безразличие ко всему на свете.

Четверг, 17 ноября

Природа вокруг замерла — бесполезно вопрошать, что с ней произошло. Молчание будет ответом — точно так же, когда ты тоскуешь о потерянном друге. В обоих случаях странное оцепенение овладевает всем твоим существом, и только это позволяет не сойти с ума. Я часто думаю о себе и Мэри — похоже, мы обе превратились в камень после всех бурных приключений и переживаний, что выпали на нашу долю. Английское происхождение победило все. О, это не шутки: когда княгиня Воронцова нанимала учителя для сына и спросила кандидата-англичанина, не пьет ли он, тот молча встал, извинился и покинул ее дом. Эта гордость помогает нам выжить — или мешает? Я не знаю. Но именно здесь, в России, я чувствую себя англичанкой так, как нигде.

Вторник, 29 ноября

За обедом мистер Пущин, мистер Иванов, мисс Каркошкин, Варенька и Анна Васильевна. Все говорят только о смерти императора [Александра I], и отовсюду раздаются причитания по этому поводу. Граф Аракчеев велел написать на надгробии своей убитой любовницы: «Здесь лежит моя подруга и супруга моего кучера». Говорят, он свирепствует у себя в имении, что неудивительно: будучи поклонником соловьиного пения, Аракчеев велел истребить всех кошек в округе.[28]

Мария Ивановна получила письмо от своей сестры из Петербурга, в котором та сообщает, что якобы последняя воля императора — видеть на престоле своего брата Николая.

Среда, 14 декабря

За обедом мистер Каверин сказал Марии Ивановне: «Вы любите крест, потому что двор религиозен. Все мы знаем, что когда Август [король Польши] пьянствовал, то вся Польша стала пить». И еще важная новость: Константин отказывается от российской короны.

Воскресенье, 18 декабря

Плохие новости из Петербурга, где войска не хотят признавать Николая императором и Милорадович был убит простым солдатом. Граф Толстой и мистер Головин рассказывали об этом шепотом, а Мария Ивановна назвала Николая «восходящим Нероном». И тут же заявила о своей готовности уехать за границу, чтобы обезопасить себя от любых, даже самых незначительных общественных волнений.[29]

Четверг, 22 декабря

Утром уроки. В половине третьего графиня Зотова прислала за мной карету — в ее доме за обедом были Бетси (она очень волнуется за мужа) и Натали, сам граф, мисс Элизабет, Сесиль, Элен. Князь Голицын приехал к семи. Он сообщил, что на улице нестерпимый холод. Ни слова никто не произнес о событиях в Петербурге.

Паулина медленно закрыла пятую тетрадь дневников Клер. Ее трясло — она будто прожила чужую, совершенно неведомую ей жизнь женщины, хотя речь шла о ее родной тете, с которой она бок о бок прожила очень долго. Почти год — с января по декабрь 1826-го — Клер ничего не писала, и теперь уже никто не узнает, почему так произошло. Племяннице оставалось прочесть несколько разрозненных записей, которые заканчивались зимой 1827-го. Клер навсегда уезжала из России с семьей Кайсаровых и их больной дочкой Наташей.

Пятница, 2 февраля 1827

(Tu) proverai siccome sa di sale

Lo pane altrui e come e dure calle

Lo scendere e’l salir per l’altrui scale.[30]

Как верно! Я выписала когда-то эти слова в свой флорентийский дневник и меньше всего думала о том, что совсем скоро их горечь накроет меня. Никто лучше меня не знает, что такое ежедневно подниматься по чужим ступеням и чувствовать с каждым шагом, что тебя ждет только одинокая комната и лица, запечатанные равнодушием. Окружающий меня мир закрыт и молчит. Уже четыре года я живу среди чужих. Голоса, которые разговаривали со мной в юности, лица, которые окружали меня, почти забыты, и невозможность вспомнить их усугубляет то, что я чувствую. Последнее утешение исчезает…

Эпилог

16 августа 1822

В этот день тело Перси Биши Шелли было предано огню неподалеку от деревни Виареджо на берегу Лигурийского моря. На церемонии присутствовали Байрон, Хант и Трелони, который и был инициатором обряда — он наблюдал подобные церемонии в Индии. Днем раньше точно так же поступили с телом Уильямса. Трелони наверняка не знал, что именно о таком погребении мечтал… монстр, созданный воображением Мэри Шелли. Он говорит на страницах «Франкенштейна», что хотел бы быть сожженным на берегу, чтобы ветер унес его прах в